Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. С той ночи, как я возвратился на Большую землю, прошло почти четыре месяца
КОНЕЦ «ОСИНОГО ГНЕЗДА»
ГОРЕ
С той ночи, как я возвратился на Большую землю, прошло почти четыре месяца. Зима круто повернула на весну. На смену морозам пришли оттепели. По широким просторам, степям и лесам нашей великой страны бродил бодрый весенний ветерок. Реки готовились взломать ледяной покров. Нестойкие морозцы держались лишь ночью, и по утрам только местами стекленели лужицы, затянутые тоненькой, непрочной коркой льда. Снег, изглоданный и источенный, точно короедом, теплыми ветрами, тяжелел, оседал, становился ноздреватым и похожим на слежавшуюся соль. Его поедало солнце, подтачивали туманы. Он еще держался в оврагах, на откосах дорог, в теневых местах. А под снежной коркой звонко журчали потоки талой воды и пенистыми ручейками текли своим извечным путем. Обнажились пашни, чернели дороги, а кое-где на припеке щетинилась и ласкала глаз молодая травка. Мой домик стоял в глубине соснового бора, у самого обрыва, на берегу тихой речушки, в пятидесяти минутах езды от Москвы. Я вспомнил ту снежную ночь, когда, подхваченный потоками ледяного воздуха, я падал сквозь непроглядную муть к белой земле. В памяти еще свежи были подробности той ночи. Я помнил, как перехватило дыхание, когда рывком раскрылся парашют, а потом я свалился в мягкий снег и заскользил по снежному склону на дно оврага. Это было между шоссейной дорогой и станцией Горбачево. Передохнув немного и оглядевшись, я с трудом скатал парашют, взвалил его на плечо и выбрался из оврага. Кругом была ночь, снег. Так же, как и на той стороне, на вражеском аэродроме, здесь тоскливо выл ветер. Ни жилья, ни звездочки, ни огонька... Но теперь все – и ночь, и пурга, и ветер – не казалось таким зловещим. Все это пустяки. Ведь я был на своей, на родной земле! Я пытался сориентироваться, но никак не мог определить, по какую сторону шоссе оказался и где находится станция, на которой меня ждали. Я бродил по степи добрый час, устал и взмок. Наконец ветер донес надрывные и тяжелые звуки работающего мотора. Я прислушался. Звуки то усиливались и казались совсем близкими, то замирали. Я пошел на них и минут через десять – пятнадцать выбрался на шоссе. Первое, что я увидел, – был гусеничный трактор-тягач. Он натруженно тарахтел, поднимаясь на взгорок, волоча за собой огромные сани с цистерной. Я подошел к трактору и, уцепившись за поручни, спросил водителя, куда он едет. Выяснилось, что на станцию Горбачево и что до нее километров семь. Трактор, несмотря на оглушительный треск мотора, полз очень медленно, и, добираясь на нем, я мог бы замерзнуть. Я решил идти пешком и зашагал, оставив трактор позади. Мимо проносились автомашины с потушенными фарами. Шоферы лихо вели их в потемках на большой скорости и очень ловко разъезжались при встречах. Но вот встречный грузовик внезапно мигнул фарами, ослепил меня и остановился. – Эй, товарищ, одну минутку! – раздался голос. Из кабины вылез приземистый человек в черном полушубке и, подсвечивая карманным фонариком, направился ко мне. Подойдя вплотную и осветив меня с ног до головы вместе со скомканным парашютом за спиной, он спросил: – Кто вы такой? – Человек... – Да вы бросьте шутить! Вы не майор Стожаров? – Ну да, черт возьми! – Где же вы пропадали? – Как это понять? – усмехнулся я. – Давно приземлились? – Пожалуй, больше часа. Еле выбрался на дорогу, – Фу ты черт! А мы с ног сбились. Скорее в машину! – И он подхватил мой парашют. – Сторожили вас на станции, кругом все облазили. Замерзли? – Наоборот. Весь мокрый. Вот в машине, наверное, замерзну. – Не успеете. Лезьте в кузов. Я бы вас в кабинку посадил, да мне надо дорогу показывать. Машина чужая... Сколько человек было в закрытом брезентом кузове, я в темноте определить не мог. По голосам можно было предположить – не меньше четырех. Я оперся спиной о кабину, а ногами о что-то твердое. Некоторое время мы ехали по шоссе, затем кузов накренился набок, машина перевалила через кювет и запрыгала на ухабах. Я был в каком-то блаженном состоянии. Вскоре наша машина остановилась и послышалась команда: – Вылезайте, товарищи! Спрыгнув на землю, я увидел среди степи одинокий самолет, почти слившийся с белым снегом. – Быстрее в самолет! – раздался тот же голос. – А то погода час от часу все хуже. Я поднял голову – с неба опять начала сыпаться мелкая пороша. Через несколько минут я снова был в воздухе. В самолете было светло, тепло, уютно. Мягкие кресла покрыты парусиновыми чехлами. Меня угостили бутербродами с ветчиной, горячим чаем из термоса, преотличным «Беломорканалом». Как быстро все изменилось! Какой-нибудь час назад я сидел во вражеском самолете, бок о бок с оккупантами, с гитлеровцами Гюбертом и Рихтером. Час назад мне жал руку матерый диверсант, фашистский волк Гюберт. А сейчас я обменивался рукопожатиями с товарищами, советскими разведчиками. Всегда – и в детстве, и в зрелые годы – я увлекался приключенческими книгами, зачитывался романами Жюля Верна, Майн Рида, Луи Буссенара, Фенимора Купера. Я тайно и явно завидовал подвигам смелых патриотов-героев, борцов за справедливость и свободу, мечтал о путешествиях и приключениях, но разве мог я думать, что подлинная жизнь бросит меня в такой водоворот борьбы, опасностей, приключений! Разве мог я думать, что стану участником таких необычайных событий! С самолета я вновь попал в машину, из машины – в горячую ванну, а из ванны – за накрытый стол. Московская ночь была уже на исходе. Распоряжался за столом майор Петрунин, тот, кто подобрал меня на шоссе, – широкобровый, скуластый и очень энергичный. Помогал ему маленький лейтенант с пушком на верхней губе, которого все звали Костей. Они были радушны, оказывали мне самое сердечное внимание, проявляли трогательную заботу. За столом я почувствовал, что меня начинает пробирать мелкий озноб. Этого только не хватало! Неужели простудился или подхватил грипп? Я высказал свои опасения товарищам. Тотчас же Костя сбегал к квартирной хозяйке и возвратился с тремя таблетками кальцекса. – Эту утром, – поучал он меня, выкладывая таблетки на стол, – эту в обед, а эту перед сном. И как рукой все снимет, товарищ майор! Действительно, все как рукой сняло. По-видимому, озноб был вызван сильной нервной реакцией. Я встал здоровым. В полдень меня принял полковник Решетов. Я увидел то же хмурое, суровое лицо, те же внимательные и как будто сердитые глаза. Он по-прежнему то и дело массировал свою поврежденную левую руку. Встретил он меня приветливо: вышел из-за стола, обнял, довел до кресла и усадил. Беседа затянулась часа на три. Полковника интересовало буквально все, что происходило на Опытной станции. Я восстановил в памяти все события и изложил их последовательно, день за днем, перечислил всех обитателей станции, дал им характеристику, а затем отвечал на бесчисленные вопросы полковника. – Вы уверены, что Габиш полковник? – спросил он. – Конечно. Я видел его в форме полковника, и обращаются к нему все как к полковнику. – Значит, русским языком он владеет сносно? – Вразумительно. Может обходиться без переводчика. – А Гюберт? – Хорошо. Так же, как и своим, только с акцентом. Полковник Решетов вставал, прохаживался по кабинету, вертел карандаш между пальцами, вглядывался в карту, висевшую на стене, и снова усаживался против меня в кресле. Он все время был в движении, в мыслях и ставил всё новые вопросы. – Значит, гауптман Гюберт – заядлый охотник?– спросил он. Я подтвердил. – Это интересно. Очень интересно! А кто из них – Габиш или Гюберт – посоветовал вам заинтересовать Саврасова деньгами? Я ответил, что Гюберт. – А как отнесся к этому Габиш? – Он рассмеялся и сказал, что «это есть умно»! – А какую цель преследовали вы, давая указание Кольчугину закрепиться на Опытной станции? Я пояснил. Фома Филимонович, став необходимым спутником гауптмана в охоте, сможет упрочить свое положение и информировать Криворученко обо всем, что происходит на Опытной станции. – Разве я поступил не так? – спросил я. – Вы поступили совершенно правильно! – успокоил меня полковник. – Кольчугин, говорите, человек вполне надежный? – Да. За него я могу поручиться. – Ну хорошо, – сказал Решетов. – На сегодня довольно. Я полагаю, что пора послать гауптману Гюберту такую телеграмму... Пишите. – Он подал мне блокнот и карандаш. – «Саврасов месяц назад арестован присвоение крупных денежных сумм и подделку отчетных документов осужден десять лет». Как вы находите? – Пилюля для них неожиданная и горькая... – Что поделать, – усмехнулся Решетов. – Все равно придется глотать. Раз он так любит деньги... Не меньше, чем вы. – Мы рассмеялись. – Вы не кладите карандаш, пишите дальше: «Брызгалов из больницы выписался, веду розыски. Сообщите, как поступить радиостанцией». Вот так. Теперь всё. – Когда отправить эту телеграмму? – Дней через десять – двенадцать после того, как вы уведомите Гюберта, что прибыли благополучно. – Понимаю. Полковник взял из моих рук блокнот, перечитал телеграмму вслух и заметил: – Пожалуй, так будет правильно. Вы дали Саврасову телеграмму, а вам ответили, что его нет. Вы выехали или вылетели на место и разузнали все подробности. Времени вполне достаточно. Все коротко и предельно ясно. Для порядка порадуйте их кое-какой информацией. Ну, а этих ваших новых «друзей», шестерых железнодорожников, мы постараемся сегодня же устроить... О них можно будет сообщить дополнительно и по-разному. Все это мы обсудим. Кстати, вы хорошо запомнили фамилии, имена, пароли, не перепутали? – Надеюсь, что нет... А Константина вы видели? – А как же! Он сидел в этом же кресле, в котором сидите вы. – Интересно, какое впечатление произвел он на вас? – Как вам сказать... – Решетов на мгновение задумался. – Во всяком случае, человек решительный и преданный. Ведь он очень много перенес, много выстрадал и не согнулся. Ну и дал же он вам аттестацию!.. – Я думаю... – Когда я назвал Константину имена Отто Бунка, Гюберта, Похитуна и прочих гадов из этого гнезда и сообщил, что пилот, который его вез, – уцелел, парень задумался. – То есть? – поинтересовался я. – Задумался и сказал: «Вот оно что... Значит, кто-то вас информировал? Понятно! Вопросов я вам, товарищ полковник, задавать не буду, так как знаю, что вы мне на них не ответите, но теперь мне кое-что ясно. Придется произвести переоценку некоторых фигур». С уверенностью он, конечно, ничего сказать не может... Мы помолчали. Полковник искоса поглядывал то на меня, то на свою руку, затем встал и спросил: – Вы хотели бы повидаться с женой? Ну что я мог ответить? Конечно, хотел бы, но пока идет война, это, вероятно, невозможно. Я так и сказал. – Невозможного ничего нет, – объявил Решетов. – Так вот... Завтра возьмите мою машину и съездите в Л., на аэродром. И встретите жену. Самолет должен прилететь к шестнадцати часам... Кажется, я изменился в лице. – Завтра? – растерянно, глупо улыбаясь, переспросил я. – Да, да. Ее по нашему вызову отпустили на пять суток. Ведь она работает в госпитале. Мы подумали с Фирсановым и решили, что, чем вам ехать туда, лучше ее сюда вызвать. Тем более что вы с самого начала войны не виделись. Да и вообще ей надо немного... – Что «немного», полковник не договорил, а сделал неопределенный жест рукой. – Идите отдыхайте! Я скатился с седьмого этажа, не чувствуя ступенек, и пришел в себя лишь на морозном воздухе. Значит, Маша работает в госпитале? А как же дочурка, как Танечка? Возьмет ее Маша с собой? А почему бы и нет? Таньке сейчас... Я подсчитал... Да, ей сейчас уже четыре года и восемь месяцев. Конечно, они прилетят вместе. Но прилетела одна Маша. Я сразу заметил ее среди пассажиров, вышедших из самолета, и бросился навстречу. Она была меньше всех, в своей старенькой беличьей шубке, с маленьким чемоданом в руке. Она стояла и искала меня глазами, а увидев, пошла быстро, ровными, мелкими шажками, такой знакомой и родной походкой. Но не дойдя до меня шага два, она остановилась, прижала руку к груди и как-то странно посмотрела на меня. Я подумал, что ей стало плохо, только не мог догадаться отчего. Потом она улыбнулась. Улыбнулась тихой улыбкой, как улыбаются лишь тяжело больные или чем-то потрясенные люди. Я схватил ее, обнял, прижал к груди, заглянул в глаза. Она опять улыбалась, а из глаз ее градом катились слезы. – Машенька! Что с тобой? – Я расцеловал ее в теплые щеки, в глаза, в губы. – Я же тут, с тобой!.. Успокойся. Но она все плакала и только через минуту, тяжело вздохнув, проговорила: – Нет у нас больше Таньки, Кондрат!.. У меня сжало горло. Я почувствовал смертельную усталость и слабость во всем теле. Все вокруг стало чужим и безразличным. Потом, боясь, что мужество совсем покинет меня, я взял Машу под руку и повел сам не знаю куда. Мы медленно шли по расчищенной от снега, асфальтированной дорожке, и Маша тихо, как бы опасаясь, что кто-то услышит про наше горе, рассказывала, как все случилось. Это произошло еще в августе сорок первого года, когда эшелоны с эвакуированными пробивались в глубь страны, на восток. В ночь на 26 августа на поезд налетели фашистские бомбардировщики... Осколок убил девочку мгновенно, она даже не проснулась. В Машу угодило два осколка. Она выжила. Ее увезли в один из уральских военных госпиталей, а когда встала на ноги, осталась там работать. Меня убивать страшной вестью не хотела. Она знала, что я занят. Оказывается, Фирсанов переписывался с нею. И как знать, плохо или хорошо она поступила, утаив от меня смерть дочери... Маша умолкла и молчала до самой квартиры. И я молчал. И думал. Много горя выпало на долю Маши. На шестой день войны погиб ее старший брат – командир артиллерийского полка. Месяцем позднее разбился второй брат, летчик-испытатель. А теперь Таня... Я знал, что у каждого человека, рано или поздно, бывает своя невозвратимая утрата. У Маши уж слишком много! Итак, произошло это в ночь на 26 августа сорок первого года. Эту дату я не забуду. И врагам ее припомню. Сделаю все, что в моих силах!.. Когда пять суток спустя я провожал Машу в обратный путь, она сказал: – Кондрат... В степи, недалеко от станции Выгоничи, есть маленький холмик. Я обложила его камнем... Четырнадцать шагов от выходной стрелки железнодорожного пути, став спиной к водокачке – строго вправо. Семь шагов от березы-двойняшки. Она одна растет там... Я все вымерила своими шагами... Там лежит Таня. Если тебе придется... – Хорошо, хорошо! – прервал я ее. – Я все понял...
Шесть дней спустя, в ночь на воскресенье, меня разбудил телефонный звонок. Рассвирепев, я вскочил, схватил трубку и крикнул: – Какого дьявола вам надо?! – Вас, майор, именно вас! Впрочем, кто у телефона? – Майор Стожаров. – Порядок! Говорит Петрунин. Неужели вы так крепко спите? Я барабаню с полчаса. Скажите, вы правительственные награды имеете? – Не заработал еще. Что за пустяшные вопросы среди ночи? – Считайте, что имеете. Михаил Иванович Калинин подписал Указ о награждении вас орденом Красного Знамени, Криворученко и радиста Ветрова – орденами Красной Звезды, а Кольчугина – медалью «За боевые заслуги». Ясно? Я ничего не ответил – не нашелся. И принял это сообщение довольно равнодушно. Еще слишком сильна была боль, от которой я не мог оправиться. Все думал о Тане. Не хотел думать, глушил в себе мысли, но... ничего не получалось. А тут... – Вот и всё, – подвел итог майор Петрунин. – И прошу учесть, что я первый вас поздравил. – Учту, – угрюмо бросил я. Через несколько дней мне приказали вылететь к подполковнику Фирсанову. Я быстро с радостью собрался. Горестные мысли и щемящая печаль уступят место удесятеренной ненависти к врагу. Скорее к новым делам, к беспощадной борьбе. Теперь все эти дни в прошлом. Теперь это воспоминания. Они приходят непрошено, и от них никуда не уйдешь.
|