События нашего городка 15 page. — О, чтоб вас черт побрал, черт, черт, черт!

— О, чтоб вас черт побрал, черт, черт, черт!

— Вон! — сказал Джон Роберт. И встал.

За громким шумом замурованной воды не слышно было робкого стука отца Бернарда. Он постучал дважды, а затем вошел. Он увидел конец битвы Джорджа с Розановым и тут же частично понял, что происходит.

— Вон, идите вон, — уже тише повторил Розанов.

Джордж, как и его двойник, был в черном макинтоше. Воротник был все еще поднят, с тех пор как Джордж вошел с улицы, из-под легкой мороси. Пучки нечесаных волос стояли дыбом, из-под макинтоша виднелись грязная, расстегнутая у ворота рубашка и грязная майка. Джордж стоял, сунув руки в карманы, устремив горящий взор на философа, который поднялся из-за стола, горбясь и испепеляя взглядом, словно хищная клювастая птица.

Сегодня утром, когда пришло письмо от Джона Роберта с приглашением в Палаты, отец Бернард мирно медитировал под музыку Скотта Джоплина[87]. Письмо было долгожданным, поскольку Розанов не давал о себе знать со дня прогулки и разговора на общинном лугу. Отца Бернарда обуяла жажда, навязчивая идея, он был одержим желанием снова быть с философом, в его присутствии, а еще — страхом, что он лишен нужных качеств и Розанов по итогам беседы нашел его неподходящим для роли избранного спутника. Отец Бернард думал, не написать ли Розанову, но, поскольку ему было велено ждать, пока его позовут, не осмелился. Он составил в уме несколько писем, в том числе полемического характера.

Сейчас, видя Джорджа, наголову разбитого, так явно отвергнутого, интуитивно понимая, к какой именно двойственной силе тот взывал, отец Бернард почувствовал, что сам в опасности. Но он понял и то, что это судьбоносный момент, нисхождение благодати, какое с ним иногда случалось совершенно внезапно, и ощутил духовный подъем. После недолгого колебания он подошел к Джорджу и поцеловал его в щеку. Это был странный поступок. Священник уже очень давно никого не целовал. Держать за руку — это другое.

Джордж явно растерялся, словно не знал, поцеловали его или влепили легкую пощечину. Он отступил. Взгляд его затуманился. Не поднимая глаз, Джордж обогнул священника и вышел, оставив дверь открытой. Отец Бернард закрыл за ним дверь.

Джон Роберт был раздосадован. Он досадовал на себя, на Джорджа, а теперь еще и на отца Бернарда. Он воспринял этот поцелуй как вызов себе, даже упрек, недвусмысленную атаку, намеренно фальшивую ноту. Этот инцидент наполнил его отвращением. Джон Роберт был зол и на себя самого за то, что в конце разговора, а может быть, завуалированно, и раньше, выказал свои чувства. Он воспринял некоторые выпады Джорджа совсем не так спокойно, как это могло показаться. Философ считал, что быть оскорбленным в своих чувствах человеку вроде него неприлично. Еще он был раздражен, потому что думал, что отец Бернард, стоявший, опустив очи долу, понимал его запутанные чувства.

Джон Роберт шумно сел, передвигая книги и бумаги, и жестом пригласил священника садиться. Священник положил две диванные подушки на шинцевое кресло и сел, теперь уже глядя на Джона Роберта — сверкающими карими глазами, в которых светилось невольное признание, что он все понял, и мольба о прощении.

Отец Бернард и в самом деле произнес:

— Простите.

— За что?

— Ну… за то, что помешал.

— Ничего страшного, — ответил Джон Роберт. Он как будто растерялся.

Отец Бернард, все еще под влиянием своего момента благодати, сказал:

— Вы бы могли очень помочь Джорджу. Чуть-чуть мягкости. Ваша власть очень велика.

— Вы мне указываете, что делать?

— Да.

— Я вас просил о нем не говорить.

— Простите, я бы не стал, если бы не…

— …впечатление, которое у вас сложилось только что.

— Совершенно верно.

— И что же это за впечатление?

Отец Бернард помолчал и сказал:

— Вам бы следовало быть к нему добрее. Просто, без слов. Это не отняло бы у вас много времени. Что угодно, любой добрый жест. Тогда Джордж стал бы кроток и, может быть, даже оставил бы вас в покое!

— Вы ничего не знаете.

Джон Роберт тут же рассердился на себя за такую банальность и притом совершеннейшую неправду. Ему надо было обдумать так много важных, насущных вещей, не имевших ничего общего с Джорджем. И вдруг священник его укоряет и велит заглянуть в свою душу по этому поводу — это уже слишком. На миг Джон Роберт так возненавидел гостя, что едва не велел ему убираться. Он пронзил отца Бернарда взглядом.

— Вы читали Данте?

— Да.

— Guarda е passa [88].

— Нет, — сказал священник, — нет.

Отец Бернард встряхнул тщательно расчесанными волосами (он причесался в коридоре, прежде чем войти в номер), ноздри его раздулись, щеки запылали. Он поднял руку, словно защищаясь, и как будто хотел щелкнуть пальцами, но ничего не сказал и продолжал глядеть на философа.

Розанов сказал:

— Давайте не будем об этом. Я позвал вас, потому что хотел попросить об одолжении. Я вас не задержу надолго.

— Да?

Отец Бернард ощутил разочарование. Он ожидал еще одной философской дискуссии и уже собрался сказать, что не любит думать на ходу. Ему понравилось изображать юношу, беседующего с Розановым-Сократом. Он надеялся, что такие беседы станут регулярными.

— Мне придется вернуться в Америку раньше, чем я ожидал.

— О, как жаль…

— Как вы, возможно, знаете, а возможно, и нет, моя внучка Хэрриет Мейнелл скоро поселится в Эннистоне.

— Да? — Отец Бернард понятия не имел, что у Розанова есть внучка.

— Я бы хотел, чтобы вы за ней приглядывали.

Отец Бернард тут же встревожился. Он представил себе грудного ребенка. В любом случае — заботы, беспокойство, опасность.

— Сколько ей лет?

— Семнадцать, кажется. Может быть, восемнадцать. Она была в пансионе.

— И что я должен делать? — Теперь отец Бернард представил себе шумного американского подростка. Надо не терять самообладания и быстро отказаться.

— Просто видеться с ней, знать, чем она занимается.

— И все?

— Да, с ней будет компаньонка.

— Компаньонка?

— Да, горничная, служанка. Они будут жить в Слиппер-хаусе. Это павильон, или назовите как хотите, в саду Белмонта, дома миссис Маккефри.

Отец Бернард кивнул. Слиппер-хаус знали все. Но священника это не успокоило.

— Чем она будет заниматься?

— Что вы имеете в виду?

— Как она будет проводить время? Она будет работать, искать работу, учиться или?..

— Я хочу, чтобы она в дальнейшем поступила в английский университет, но ей может понадобиться… руководитель, что-то вроде наставника — вы сможете взять эту роль на себя?

— Нет! — лихорадочно воскликнул отец Бернард, — То есть я хотел сказать — что она изучает?

— Точно не знаю. Что-то гуманитарное. Может быть, вы с ней это обсудите?

— А разве вы сами не собираетесь с ней это обсуждать? — спросил священник.

— О, я с ней, конечно, поговорю, но, полагаю, мы ничего не решим. Она еще очень молода. Нужно многое узнать… я имею в виду, о ее способностях, желаниях… и о… вступительных требованиях университета… Вы сможете этим заняться?

— Вряд ли, — ответил священник. — Хотя, может быть, и смогу.

— Вы только проследите, чтобы она что-нибудь читала и не тратила времени даром. Я вам буду платить, разумеется.

Отец Бернард уставился на большое костлявое лицо философа, крупный, властный нос, влажные обвисшие губы, желтые, налившиеся кровью белки глаз. Философ с копной всклокоченных, жестких, чуть вьющихся седых волос, с плоской макушкой, был похож на очень старого генерала, русского генерала. Было немыслимо заподозрить его в хамстве. Эти его идеи рождались из безумного солипсизма, из огромной пропасти, отделявшей его от мира.

— Не надо мне платить, — сказал отец Бернард. — У меня есть жалованье, у меня есть обязанности, которые я выполняю или не выполняю. Я готов внести эту девочку в список своих обязанностей, вот и все. Я поговорю с ней, узнаю, к чему у нее способности, и, если нужно, найду ей преподавателя, наверное… но не ждите от меня слишком многого, я не могу нести ответственность за… если я вам буду писать, вы будете отвечать на мои письма?

— Насчет девочки — да.

Отец Бернард едва не затопал ногами в отчаянии.

— Но вы будете…

— В экстренных ситуациях можете звонить по телефону оплаченным вызовом — это значит, что за разговор буду платить я.

— Но…

— Мне будет спокойней, если кто-то сможет за ней приглядывать. Я видел вас как… нечто вроде наставника… но если вы сможете просто… по вашему усмотрению. Я вам чрезвычайно благодарен. Когда она приедет, я дам вам знать.

Отец Бернард беспомощно откинулся на спинку кресла. Теперь ему пришло в голову, что девушка может послужить связующим звеном между ним и философом. Разве он не хочет, чтобы такое звено существовало? Конечно, хочет. Но такая ответственность, такая ноша, способная поглотить не известное заранее количество его времени… семнадцатилетняя девушка… а если случится что-нибудь ужасное…

— Ладно, хорошо, — сказал он.

— Значит, договорились, — Розанов принялся перекладывать книги и бумаги, явно давая понять, что разговор окончен. Он добавил: — Если вам придется звонить, а я надеюсь, что до этого не дойдет, не забудьте учесть разницу во времени с Америкой.

Отец Бернард встал. Он сказал:

— Мне бы хотелось опять с вами побеседовать.

— О чем?

— О чем угодно. Так, как мы беседовали на общинном лугу. Или вы меня просто экзаменовали на роль наставника?

— Я… нет… то было совершенно другое.

Воцарилось молчание, во время которого отца Бернарда обуревало почти непреодолимое желание сказать еще что-нибудь про Джорджа.

Розанов сказал:

— Я уверен, вам нужно подумать о том, чтобы оставить сан.

— Почему?

— Разве это не будет честнее? С вашими убеждениями вы, Должно быть, чувствуете себя в ложном положении, живете ложью. Вы ведь приносили обеты. Разве вы их не нарушаете?

— Ну, в наше время люди довольно спокойно относятся к…

— Но вы ведь что-то обещали?

— Я клялся, что верую в Тридцать Девять Статей[89].

— Но это же старомодный реалистический теизм! Разве вы в них верите?

— Нет.

— В чем вы еще клялись?

— Повиноваться епископу.

— Повинуетесь?

— Нет.

— Тогда что вам ваши священные обеты? — Эта фраза вышла у Джона Роберта странно, помпезной впечатляюще, — Как вы можете так жить?

Отцу Бернарду вдруг стало плохо, его чуть не стошнило от ярости — черная желчь внезапной активной ненависти к Розанову едва не излилась из уст священника. Он сглотнул и произнес:

— Могу, вот и все. Всего хорошего.

Он прошествовал к двери и резко отворил ее. Огромные клубы дыма и жара накатились на него вместе с внезапным ревом, и на миг священнику показалось, что это пожар. Потом он понял, что эта стихия — вода, а не огонь. Он по ошибке открыл дверь ванной.

Он захлопнул дверь, направился к другой и вышел в устланный ковром коридор, ни больничный, ни гостиничный. Здесь до его слуха опять донесся шум воды. Он подумал: может, вернуться и извиниться? Потом подумал: я что, с ума сошел? Извиняться перед этим маньяком? За что? И с ужасом осознал, что отныне Розанов у него в голове, как вирус, как неизлечимый недуг. У него новая болезнь — розановизм.

Хэтти и Перл были в Слипиер-хаусе. Счастливые, как две мышки в кукольном домике. Раньше у них никогда не было своего дома.

Они ожидали вселения в новое жилище с нарастающим нетерпением, но, вселившись, удивительно, совершенно непредсказуемо изменились. Они смеялись и бегали по дому как сумасшедшие. Они опьянели от счастья, хоть и не могли бы связно объяснить, что их так развеселило и обрадовало.

Может быть, бедный, заброшенный, непонятый Слиппер-хаус сохранил запас неясного, милого, невинного, бесхозного счастья из давних времен: из прошлого, когда Алекс и ее брат Десмонд были юны, когда Джеффри и Розмари Стиллоуэны придумывали игры и забавы для десятков прекрасных молодых людей, квакеров и методистов. Для этих юношей и девушек секс был загадкой будущего и романтикой настоящего, их жизни еще не были омрачены тенью, и мир, в котором они жили, еще верил, что войны больше никогда не будет.

Может, и так. Но кроме этого, конечно, обе девушки словно получили отсрочку приговора. Только что они с молчаливым беспокойством ощущали разворот холодной спирали времени, входящего в новую фазу. И вдруг все дела превратились в забаву, все кругом расцвело юношеским бездумным весельем, разделенным на двоих, какого девушки никогда не испытывали. Хэтти вдруг повзрослела, а Перл внезапно стала моложе. Строгое, старомодное воспитание, полученное Хэтти по велению Джона Роберта, совсем не подготовило ее к этой встряске, к ликующей радости. Они с Перл были «два юных, жизнерадостных существа», может быть — заключенные, может быть — обреченные (иногда им и такое казалось, словно они видели это вскользь), но сейчас они не могли жить нигде, кроме как в настоящем, и продолжали предаваться в этом удивительно ненастоящем домике тому, что ощущалось ими как участие в восхитительном спектакле.

Сперва приехала Перл с вещами. Такси выгрузило ее в вечерних сумерках у задней калитки, где уже ждала Руби. До этого взад-вперед летали письма, больше напоминающие распоряжения полководца, чем произведения эпистолярного жанра. Джон Роберт написал Перл, что согласно его желанию они с Хэтти будут «обитать» (за исключением слова «обитать», стиль письма был непримечателен) во флигеле («Слиппер-хаус», конечно, же было неофициальное прозвище) по адресу: Белмонт, Таскер-роуд, Эннистон, благодаря любезности миссис Маккефри, которую они должны были не беспокоить, но ходить через заднюю калитку, выходящую на проезд Форума. Хэтти Розанов написал примерно то же самое. Его письмо к Перл начиналось «Дорогая Перл!» и заканчивалось «Искренне ваш, Дж. Р. Розанов». Письмо к Хэтти начиналось «Дорогая моя Хэтти» и заканчивалось неразборчивым «Твой Дж. Р. Р.» Он никогда не называл себя «дедом», «дедушкой» или как-либо еще в том же роде. У Хэтти не было для него имени, и она его никак не называла. Алекс намеренно холодно написала Джону Роберту, что «приняла к сведению его решение». Он не ответил. Перл написала Руби, сообщив ей дату своего приезда. (Руби не показала письмо Алекс, но отнесла его к цыганам, чтобы они ей прочитали.) Ни Перл, ни Хэтти ничего не написали Алекс, поскольку Перл чувствовала, что это неуместно. Алекс не написала Хэтти, поскольку не знала ее адреса и чувствовала себя обиженной. Руби между делом сообщила хозяйке, когда приезжает Перл.

Руби, крепкая, как лошадь, помогла Перл отнести в дом многочисленные чемоданы. В чемоданах были вещи Перл и летние английские вещи Хэтти, которые хранились в квартире у Перл. Школьный сундук Хэтти и ее коробка с книгами должны были приехать по железной дороге. Перл и Руби втащили чемоданы в дом и закрыли дверь. Вошли в гостиную, включили свет и сели.

— Ох! — сказала Перл и закрыла глаза.

Ее, словно внезапная судорога, стиснуло необыкновенное, болезненное волнение, смешанное с глубоко спрятанным страхом. Ей хотелось, чтобы Руби ушла. Перл хотела сама обследовать дом.

— Здесь неплохо, мы все убрали, — сказала Руби, которая сидела, широко расставив ноги и уставившись на Перл задумчивым хищным взглядом.

— Мы?..

— С ней.

— Хорошо… спасибо…

— Я буду у вас убираться.

— Нет… не надо… я сама могу.

— Ты не хочешь, чтобы я тут была?

— Да нет, дело не в этом.

— Не хочешь. Ты пойдешь в дом, с ней повидаться?

— По-моему, это лишнее. Думаешь, нужно?

— Как хочешь. Ну вот. Когда твоя приезжает?

— Завтра.

— Здесь все хотят ее видеть, просто с ума посходили.

— Откуда они знают?

— Знают. Они с ума сходят, хотят видеть его внучку. Посмеяться хорошенько.

— Почему посмеяться?

— Люди всегда смеются. Что вы тут будете делать?

— Не знаю, — ответила Перл, — Наслаждаться жизнью, наверное.

— Кому хорошо, — сказала Руби, — А моя недовольна.

— Миссис Маккефри?

— Лучше пойди завтра с ней повидайся да сделай реверанс.

— Ну ладно. Только без реверансов. Ты шутишь.

— Как хочешь.

— Руби, милая, не сердись.

— Я не сержусь.

— Что это за звуки?

— Да та мерзкая тварь, лиса. Тут живет, в саду.

Ночью, поднимаясь в одиночестве в спальню на второй этаж, Перл опять услышала тот же странный звук. На следующее утро она пошла в Белмонт и предстала перед миссис Маккефри, которая была холодна, вежлива и неконкретна. Вечером приехала Хэтти.

— Как весело.

— Только это ненадолго.

— Перл, милая, не говори так. Разве ты не счастлива?

— Счастлива. Это мне не мешает быть счастливой.

— Я — счастлива.

— Я раньше никогда не слышала, чтобы ты это говорила.

— Не надо так грустно, ты же не виновата.

— Я знаю.

— Наша жизнь ужасно странная.

— Да. Как ты повзрослела.

— Потому что я сказала, что жизнь странная?

— Она и вправду странная. Но год назад ты бы не сказала ничего подобного.

— Люди много всякого говорят, чего год назад не сказали бы.

— Денвер кажется ужасно далеким.

— Как сон.

— А это кажется наяву?

— Нет, но здесь все очень реальное. В Денвере мы всегда глядели наверх.

— Ты имеешь в виду — на снежные вершины?

— Да, и вроде бы вдаль.

— Может быть, в будущее.

— О, будущее! Тут все гораздо здешнее и сейчаснее.

— Это ты и называешь счастьем.

— Снег был как море и все-таки не похож на море. Если б мы жили у моря! Если б этот дом мог взлететь — и приземлиться у моря. Я могу себе представить, как он летает. Я уверена, что он летающий.

— Хорошо бы он улетел отсюда прочь, куда-нибудь в другое место.

— Прочь отсюда? От чего?

Перл замолчала. Было десять часов вечера, а они беседовали с самого ужина-пикника. С момента прибытия Хэтти, уже два дня, был один сплошной пикник. Непрестанно шел дождь, и под этим предлогом они сидели дома. Они выходили за покупками, и еще Перл сводила Хэтти на прогулку под дождем по центру Эннистона. Хэтти, конечно же, ни разу не была в Эннистоне, поскольку на ее недолгой памяти Джон Роберт тут ни разу не жил — более того, она и название-то города услышала впервые совсем недавно. Джон Роберт никогда не говорил о прошлом, а в биографии Перл этот, теперь такой судьбоносный, город не оставил следа. Кроме того, до сих пор они, конечно, часто обсуждали дедушку Хэтти, но избегали углубляться в подробности или задаваться слишком смелыми вопросами. Тайна Джона Роберта оставалась неизмеренной и даже неназываемой. Когда Хэтти была моложе, Перл думала, что неправильно будет обсуждать этого великого человека в духе, граничащем с неуважением. Кроме того, у Перл было собственное мнение насчет Джона Роберта, которое она не рисковала высказывать. Хэтти удивительным образом, как это умеют дети (что было странно в ее ситуации), просто не думала о дедушке. Когда она была поменьше, он олицетворял собой довольно обременительный долг. Чаепития с ответами на его дежурные вопросы были тяжкой повинностью, которую следовало исполнять без ошибок. Атмосфера этих встреч сохранилась в памяти Хэтти — тяжкая, сырая, душная, бесконечно гнетущая и просто угрожающая. Хэтти всегда боялась Джона Роберта, хоть и не сильно. Перл тоже его боялась, причем больше. А теперь, впервые в жизни, девушки поселились в городе, где жил и он — по крайней мере, сейчас. Это следовало из обратного адреса на его письмах: Заячий переулок, д. 16, Эннистон. Без сомнения, Джон Роберт заявит о своем присутствии. Девушки старались об этом не думать.

Дивная игрушка — дом — отвлекала их от беспокойства. Хэтти мельком осмотрела город, а потом девушки занялись расстановкой и обустройством. Прибыл сундук и книги Хэтти. Девушки расставили книги и развесили одежду. Еще они передвинули мебель. Хэтти поставила на комод чешущего ухо бурого кролика, эскимосского тюленя, гладкого, как слизень, и бело-розовую японскую вазочку с примулами, недрогнувшей рукой сорванными в том конце сада, что ближе к проезду Форума. Девушки обегали весь дом, открыли все ящики и дверцы шкафов, распахнули все расписные ставни. В одной из комнат первого этажа они слегка испугались, когда, открыв шкаф, наткнулись на недвижные взоры грубо раскрашенных божков из глины и папье-маше. То были старые идолы Алекс, которых она собиралась убрать, но забыла, прощаясь со Слиппер-хаусом после известия, что Джон Роберт тут жить не будет. Она убрала кисти и краски, печальные живописные напоминания о ее прежней жизни неудавшейся художницы, но божков оставила. Хэтти отнесла одного — рыжего, с песьей головой и застывшим взглядом — наверх, к себе в комнату, в компанию к кролику, тюленю и японской вазе, но вскоре, движимая суеверным чувством, вернула обратно в шкаф. Перл, когда первый раз ночевала в доме, еще будучи одна, выбрала маленькую спальню окнами на Белмонт (которую Алекс предназначала для Джона Роберта), а не большую (с собакой и дирижаблем, окнами на сад и заднюю калитку). Но Хэтти, когда приехала, предпочла вид на Белмонт, потому что там были береза, медный бук и гинкго.

— Наверно, мне надо завтра пойти повидать миссис Маккефри.

— Профессор не велел ее беспокоить. Я ей сказала, что мы приедем. Мы с ней столкнемся в саду.

— Надо полагать, в сад нам можно.

— Он ничего не сказал про сад.

— Как близко кажется шум поезда ночью. Ты заперла дверь?

— Да.

Они сидели в спальне Хэтти. Хэтти — в бело-фиолетовой школьной ночной рубашке с длинными рукавами, Перл в темно-синей нижней юбке и темно-синих чулках. Хэтти сидела на кровати, Перл — в одном из восточных бамбуковых кресел. Они сидели прямо, сосредоточенно, настороженно, будто на совещании. Волосы Хэтти, почти серебряные, длинной тяжелой косой спадали по спине; они выглядели странно, гладко, словно растение, проросшее на тропическом дереве. Мраморно-бледные глаза беспокойно озирались, опасаясь узреть в окружающем нежданный дефект или упущение. Одна ладонь была прижата к губам, а другая касалась лба, словно надевая или поправляя невидимую ауру, тюрбаном окутавшую голову. Детское личико было гладким и прозрачным, без единой морщинки. Перл сегодня не выглядела строгой и старшей. Она только что вымыла голову, и в темно-каштановых волосах, ненадолго окруживших лицо пружинистым ореолом, заиграли рыжеватые отблески. Уже на следующий день волосы снова потемнеют, станут прямее и жестче. Желтоватый лоб Перл и тонкий нос, отходивший от него столь неумолимой прямой линией, словно кто-то нарисовал вертикаль, указующую на тонкий прямой рот, иногда темнели, чуть морщинились, обветренные. Сегодня смуглая кожа Перл была восковой, красивой, чуть полированной, словно тронутой южным солнцем, зелено-карие глаза — не яростными, а задумчивыми.

— Мне надо будет зашить эту ночнушку. Смотри, на плече Дырка.

— Я зашью, — ответила Перл, — оставь ее завтра где-нибудь на виду.

— Нет, с какой стати ты будешь зашивать мои вещи?

Перл не ответила. Слишком пугающий фон для таких вопросов складывался вокруг в последнее время. Вместо этого она сказала:

— Тебе надо купить вещей. Странная ты, обычно девчонки только и думают, что о тряпках.

— Нет, не странная, — ответила Хэтти. И добавила: — Нам надо экономить.

Открылась еще одна пугающая перспектива.

— Нам?

На самом деле Перл откладывала деньги, значительную часть собственного жалованья, и деньги Хэтти тоже накапливались, поскольку она была удивительно равнодушна к одежде и вообще к радостям жизни и до сих пор трудно бывало уговорить ее что-нибудь потратить. Профессор (как Перл его называла) не задавал вопросов, а Перл не считала своим долгом сообщать ему, что средства, выделяемые им на содержание Хэтти, копятся на счету в банке. Когда-нибудь Хэтти пригодятся эти деньги. Перл, с ее тонким прямым носом и узким прямым ртом, была очень рассудительна, в том числе — умела не слишком задумываться о головокружительной открытости будущего. Перл была рада, что у них есть деньги, у нее и у Хэтти; и все это, вместе взятое, — ее облегчение и сказанное Хэтти «мы», в сложившихся обстоятельствах звучащее странно и вызывающее вопросы, — чем-то расстроило обоих. Они не говорили об этом вслух, но обе не полностью доверяли Розанову — он был слишком всемогущ, непредсказуем, невероятно странен.

— Хочешь поехать в Лондон за покупками? Мы можем продумать список. Тебе многое нужно.

— Нет, не надо. Я хочу остаться здесь.

— Тогда можно пойти в Боукок, это большой магазин, в Эннистоне.

— Нет. Здесь — я хочу сказать, здесь. Я хочу остаться в этом доме, спрятаться. Я тут так счастлива, с тобой. Давай ни с кем больше не будем связываться, не будем никуда ходить.

— Хэтти, миленькая, тебе не надо прятаться, это нехорошо. Ты уже школу кончила.

— О, я знаю, знаю…

Глаза Хэтти вдруг налились слезами. Перл это не смутило.

— Ты должна выходить в город, плавать, ты же обожаешь плавать.

Хэтти слыхала про Купальни. Горячие источники ее манили.

— Но меня увидят. Ну, наверно, это все равно, потому что меня никто не знает, а если бы и знали, что во мне интересного? Но я не хочу, чтобы на меня смотрели. И я же не могу пойти в бикини.

— Почему? Здесь носят бикини!

— Я куплю нормальный купальный костюм. Не хочу больше носить бикини.

— Значит, нам все равно нужно по магазинам!

— Наверно, я не пойду в Купальни, там так много народу. Перл вспомнила слова Руби о том, что люди будут смеяться.

Конечно, весть о розановской внучке уже облетела Эннистон. Любопытство будет жгучим и далеко не всегда доброжелательным. Опасение Хэтти, что на нее будут смотреть, было пророческим.

— Не говори глупостей, — сказала Перл.

— Перл.

— Да, милая.

— Насчет секса.

— О!

— Я знаю, мы об этом уже говорили, и я не хотела тебя спрашивать о том, о чем ты не хочешь говорить.

Перл не стала помогать Хэтти с трудным вопросом.

— Перл, на что это похоже?

Перл рассмеялась.

— Ты имеешь в виду…

— Ой, ну ты же знаешь, что я все знаю, но… только не смейся… я знаю… и я читала… но на что это по правде похоже?

— Ты имеешь в виду — приятно ли это?

— Да, я просто не могу понять, как это может быть приятно. Я очень странная? По-моему, сама идея совершенно омерзительна.

Перл не поддалась внезапному искушению и не сказала, что по ее опыту секс именно что омерзителен. Она ответила:

— Ты не странная, просто наивная, как будто из прошлого века. Большинство девушек твоего возраста… Хэтти, не беспокойся. Все зависит от людей. Если мужчина приятный — то и секс с ним приятный, надо полагать.

— Так значит, тебе не понравилось! Прости, ты уже говорила, что не хочешь это обсуждать…

— Мне не нравились мужчины, именно те, с которыми я… Просто я была дурой.

— Я думаю, мне никогда никакие мужчины не понравятся, — сказала Хэтти.

Она принялась медленно расплетать косу. Перл встала, чтобы помочь.

— Перл, милая…

— Да?

— Насчет моего дедушки.

— Да.

— Он тебе нравится?

— Да, конечно. — Ловкие пальцы Перл расплетали толстый холодный палевый канат волос у теплой шеи.

— Думаешь, он много о нас думает?

— Не много. Но достаточно.

— Перл… мне бы так хотелось… не важно… я думала про своего папу.

— Да?

— Он был такой милый, хороший, такой тихий и вроде как… потерянный…

— Да.

— Перл, ты меня никогда не бросишь, правда? Я теперь не смогу с тобой расстаться, мы выросли вместе, как… нет, не совсем как сестры, просто как мы. Ты мой единственный человек, мне больше никто не нужен. У меня все в порядке, так хорошо, когда я с тобой.

— Я никуда не денусь, — ответила Перл.

Этот разговор был ей невыносим — он точным и уверенным движением всколыхнул ее собственный страх, словно кто-то прицельно ткнул пальцем, чтобы разбередить рану.

— Я, наверное, никогда не вырасту. Заползу в какую-нибудь трещинку и усну навсегда.

— Хэтти, перестань, что ты как беспомощная, подумай, как тебе везет, ты пойдешь в университет…

— В университет?

— И познакомишься там с кучей хороших молодых людей, джентльменов, не таких, каких я знала.

— Джентльменов!

Хэтти рассмеялась каким-то диким стонущим смехом, завесив лицо шелковистыми волосами.

Вдруг на первом этаже что-то завизжало, потом еще раз. Телефон. Девушки переглянулись с изумлением и испугом.

— Кто это, так поздно? Перлочка, подойди ты.

Перл, обутая в шлепанцы, помчалась вниз по лестнице. Хэтти последовала за ней босиком, оставляя теплыми ступнями липкие следы на сверкающих половицах, которые так тщательно натирала Руби.

Перл, стоя в прихожей, говорила:

— Да. Да…

Потом:

— Хэтти, это тебя!

— Кто?..

— Не знаю, мужчина.

Хэтти взяла трубку.

— Алло?

— Мисс Мейнелл? Это отец Бернард Джекоби.

— Да?

— Я… Ваш дедушка вас не предупредил?

— Нет.

— Я… я священник, и ваш дедушка меня просил… попросил…

— Да?

Надо было заранее спланировать разговор, подумал отец Бернард на другом конце провода, и тот последний стакан портвейна был совершенно лишний, да как поздно-то уже, а он мог бы и предупредить девочку.

— Он попросил меня поговорить с вами о ваших занятиях.

— Моих занятиях… вы хотите сказать — как репетитор?