Восьмидесятые годы

Мне восемь лет. Я только что изрезала ножницами в лоскуты белую вышитую скатерть – подарок маминой бабушки ей на рождение моего старшего брата. Я почему‑то особенно ненавидела эту скатерть – как будто она сделала мне что‑то плохое. На самом деле все просто – именно эта скатерть лежала на столе в тот день, когда я в последний раз видела маму.

Сейчас передо мной – разъяренное лицо отца, свист ремня и глухие удары по столешнице в полуметре от меня:

– Александра!!! Чтобы я больше… никогда… никогда!!! Слышишь?! Запорюууу!!!

Ремень опускается на столешницу снова и снова, меня даже воздухом обдает, как от вентилятора. Я стою, расставив ноги и убрав за спину руки, в одной из которых по‑прежнему крепко зажаты ножницы.

Отец отбрасывает ремень и, внезапно ссутулив плечи, уходит из комнаты.

Мне не страшно – мне обидно, что своей глупой выходкой я расстроила папу…

Сколько помню себя – я была отцовской любимицей. Возможно, потому, что я младшая, и с братьями – Славкой и Семеном – у меня разница в десять и восемь лет. А может, потому, что я единственная похожа на него – и длинным носом, и черными «еврейскими» глазами, и кудрявыми черными же волосами. Правда, как выглядел отец, пока волосы не покинули его голову, оставив на память лысину, я не помню – была слишком маленькой. Братья же пошли в маму и ростом, и статью: оба видные, крепко сложенные, спортивные. Я же… Пигалица, Кнопка – правильно отец меня прозвал. Он всегда утешал, мол, ты, Сашка, в тетю Сару, в сестру мою старшую, та тоже мелкая была в юности, а потом раздобрела. Видела я тетю Сару, все детство бок о бок с ней прошло. Не скажу, что перспективка «раздобреть» меня так уж радовала…

Мама была красавицей. Настоящей красавицей, это признавали все, кто ее видел. Но при этом от нее веяло каким‑то холодом, она не была ласковой, редко улыбалась, говорила тихим голосом. Она прекрасно одевалась, я всегда замирала от восторга, когда видела ее в платье и туфлях на высоком каблуке. Мне так хотелось, чтобы мама пришла за мной в садик и все – дети, воспитатели – увидели, какая она красивая у меня. Но она никогда не делала этого – меня всегда забирали братья. Не знаю, почему, но у меня всегда было чувство вины перед ней – то не так стою, то в садике вымазала платье, то просто какая‑то неуклюжая.

У меня был хороший голос, и на всех утренниках я непременно пела. Самым заветным желанием было – чтобы мама пришла и услышала, как я пою. Но она никогда не приходила, и от утренников у меня оставалось только острое чувство ненужности. Ко всем приходили мамы или бабушки, а ко мне – только изредка тетя Сара, если в этот момент оказывалась у нас в гостях. Я не могла понять, почему мама так не любит меня.

Мама бросила нас, когда мне исполнилось семь лет. Я помню этот день до мелочей, могу точно рассказать, что было на завтрак, обед и ужин, какую книжку я читала, какие цветы стояли на столе в гостиной. Отец тогда был в длительной командировке, он работал где‑то за границей, не мог писать нам писем, их приносили какие‑то люди и отдавали маме, она читала, а потом долго плакала, закрывшись в своей комнате. Ни братьям, ни мне она никогда их не читала, но я интуитивно чувствовала угрозу, исходившую от листков бумаги.

В тот день, когда мама ушла, тоже пришло письмо. Вернее, его принес худой белобрысый парень в спортивном костюме. Мама побледнела, молча взяла протянутый конверт и ушла к себе. У нас тогда как раз гостила тетя Сара, она вышла из кухни и приветливо пригласила гостя к столу, но тот отказался, поманил ее пальцем и что‑то прошептал на ухо. Тетка охнула, закрыла рот концом платка, который неизменно носила на голове, и попятилась к стене, а незнакомец, подмигнув мне, ушел.

Тетя Сара продолжала что‑то бормотать на непонятном языке, и мне стало почему‑то очень страшно. Захотелось к маме – а заодно и узнать, что в письме.

От любопытства меня просто распирало, я быстро шмыгнула по коридору к маминой спальне, но дверь оказалась заперта. Я принялась стучать, просить маму впустить меня, но за дверью была тишина. Я истерично рыдала, колотя в дубовую поверхность кулаками, и у тети Сары не выдержали нервы, она сгребла меня в охапку и утащила в свою комнату. Там она долго качала меня на коленях, как совсем маленькую, гладила по голове и что‑то шептала. Понемногу я перестала плакать, успокоилась и уснула.

Ночью меня разбудило тихое бормотание. Открыв глаза, я увидела на фоне незашторенного окна силуэт тети Сары. Она раскачивалась из стороны в сторону, обняв себя руками за плечи, и монотонно говорила что‑то. Я прислушалась – снова тот же незнакомый язык:

– Барух Ата Адонай, Элохэйну…Мэлэх Ха Олам, Борэ пери Ха гэфэн. Амэн…[1]

Я в испуге вскрикнула, и тетя Сара быстро обернулась:

– Что, Сашенька?

– Зачем ты это говоришь?! – зашипела я, размазывая по щекам вновь хлынувшие слезы. – Мне страшно, не надо так говорить…

– Это… молитва, Сашенька, – чуть запнувшись, сказала она. – Я молюсь за твоего папу, за маму, за братьев.

– Зачем?! Молятся за мертвых!

Она обняла меня, прижала к себе и, тихо раскачиваясь из стороны в сторону, как делала недавно, проговорила:

– Живым молитвы важнее, Сашенька.

Утром, проснувшись небывало рано, я побежала к маме. Дверь открыта, но мамы нет. В раскрытом настежь шкафу болтались пустые вешалки, коробки из‑под туфель напоминали разинутые рты… Вот в этой, красной, всегда лежала моя любимая пара – черные, на высоком каблуке, с изящно вырезанным носком… Мама всегда кричала на меня, если я пыталась сунуть в них ногу, – боялась, что сломаю каблук. Ничего… даже халата…

В последнее время мама часто уходила из дома, но делала это вечером, когда я уже лежала в постели, и никогда не брала с собой ничего, кроме сумочки. Сегодня же из ее комнаты исчезло почти все.

Я кинулась в комнаты братьев – их тоже не было. Оставалась только тетя Сара, к ней я и пошла за объяснениями. В моей детской голове никак не укладывалось, что мама могла вот так уехать куда‑то и не попрощаться. Самое ужасное – завтра первое сентября, я должна идти в первый класс.

Тетя Сара сидела в кухне за столом и ловко перебирала рис, отделяя чистые белые зернышки от потемневших. Когда я вбежала, она подняла глаза, и я заметила, что тетка плакала.

– Завтракать будешь, Сашенька?

– Где мама? – проигнорировала я.

Тетка отвела взгляд и пробормотала:

– Ушла куда‑то.

– Ага – с чемоданом?! Со всеми туфлями?! – заорала я, совсем забыв, что повышать голос на взрослых категорически нельзя.

Наказание последовало мгновенно. Тетка встала, выпрямилась и, уперев в обтянутые цветастым платьем бока руки, негромко приказала:

– Замолчи и марш в угол!

Я, конечно, могла ослушаться, но такие вещи на тетю Сару никогда не действовали. Когда она приезжала к нам погостить, даже Слава и Сева становились шелковыми и двигались по струнке.

– Гои! – шипела тетка, замечая любой непорядок. – Шлемазлы! Ничего не бережете!

Больше всего нам доставалось за порядок в доме – даже маме тетя Сара запросто выговаривала за неумение вести хозяйство.

– Вот погоди, вернется Ефим, – грозила она непонятно, и мама сникала, переставала спорить, брала пылесос, тряпки и принималась надраивать квартиру, которую и без того всегда содержали в идеальном порядке.

Я не понимала, почему на маму слова тетки производят такое магическое действие. Своего отца я к тому моменту помнила плохо – он уехал работать за границу, когда мне было четыре. Но, судя по поведению братьев и мамы, папа был строг и очень требователен.

Мама не вернулась ни к обеду, ни к ужину. Братья появились, но за столом хмуро молчали. Тетя Сара напоминала картинку из моей любимой книжки – прямая, со скорбным лицом. Царица Савская.

– В общем, так, – произнесла она четко, когда ужин был окончен. – С сегодняшнего дня в этом доме хозяйка я – до того момента, пока не вернется отец.

– То есть насовсем? – злобно хмыкнул Славка, за что тут же получил подзатыльник и сморщился, но ответить не решился – рука у тетки была тяжелая, а решительности хватило бы на роту солдат.

– Думай, что говоришь – младшие смотрят! Отец вернется через два месяца. Завтра я веду Александру и Семена в школу, а ты, Вячеслав, едешь в институт. Все понятно?

– А можно мне в школу бесконвойно? – подал голос Семен, учившийся уже в десятом классе, а потому считавший появление тетки излишним.

Тетя Сара ехидно поджала губы:

– Где слово такое услышал? По папкиным стопам захотел? Мало мне горя… – и осеклась, глянув в мою сторону. – Хорошо, иди один. Но после уроков заберешь Александру, мне нужно на рынок успеть и обед приготовить.

Семен не решился возражать.

Первое сентября я запомнила на всю жизнь так же, как и день ухода мамы. Учительница мне не понравилась – слишком походила на лягушку из мультфильма, с таким же огромным ртом. И я всю линейку ждала, что она вот‑вот высунет длинный язык и поймает пролетающую мимо муху. Неприязнь оказалась взаимной. Я была самой маленькой по росту, но меня посадили на последнюю парту, и оказавшаяся передо мной дылда закрыла спиной доску. Недолго думая, я ткнула ее в спину ручкой. Девчонка заорала, и около меня тут же возникла Алевтина Аркадьевна:

– Ну‑ка, встань! Как твоя фамилия?

Я послушно поднялась и выговорила четко:

– Гельман.

Лицо учительницы чуть вытянулось, лягушачий рот скривился:

– А папу твоего как зовут?

– Ефим Иосифович.

– А‑а, ну тогда понятно. – Алевтина Аркадьевна отошла к доске и громко сказала: – Если ты еще раз обидишь кого‑то из ребят, с тобой никто не будет разговаривать.

Я собрала в портфель пенал, альбом и тетрадку и пошла из класса.

– Гельман, вернись на место! Вернись на свое место, я кому сказала? – неслось мне вслед, но я не обращала внимания.

Возможно, именно Алевтина Аркадьевна своей фразой о «месте» подтолкнула меня к мысли о том, что никто не будет диктовать мне, где оно, мое место, – я всегда буду выбирать сама.

Я прошлась по гулко‑пустым коридорам, рассматривая здание, в котором мне предстояло провести десять лет. Ничего мне особо не понравилось, кроме большого «зеленого уголка» на втором этаже, сплошь заставленного цветами, – тетя Сара была любительницей всякого рода комнатной зелени и мне прививала это же чувство. Поэтому там, где были цветы, мне тут же становилось уютно. Именно этот цветочный рай примирил меня со школой в целом.

Я дождалась окончания урока в углу около раздевалки, именно там меня и нашел Семен.

– Ну, как первый день? – он взял мой портфель и протянул руку, за которую я тут же и уцепилась.

– Не буду я сюда ходить, – сообщила я брату, выходя из школы.

Сема рассмеялся:

– Ну, Санька, это у нас семейное. Я в первый день вообще из класса вышел на пятой минуте.

– Я тоже, – со вздохом призналась я, и брат захохотал еще громче:

– Ну, говорю же – наследственность. Славка тоже первого сентября учительницу дурой назвал. Правда, отец с него потом шкуру спустил.

– Сема, а ты помнишь папу? – спросила я, и он чуть помрачнел:

– А ты совсем нет?

– Совсем. Только как он мне куклу подарил – большую, с закрывающимися глазами.

Брат потрепал меня по волосам, сбив набок белый бант, и сказал:

– Ничего, Санька, через два месяца его освободят.

– Освободят? – вцепилась я в незнакомое слово и увидела, что лицо брата скривилось, как при зубной боли. – Как это?

– Вот я трепло, – вздохнул Семка. – Ладно, Сашура, ты не маленькая уже. Постой‑ка, – он полез в карман и пересчитал мелочь и бумажные деньги. – Отлично. Идем, отметим твой первый день в школе и заодно поговорим как взрослые. Только чур – тетке ни гугу, поняла?

Я согласно закивала – разумеется, ничего говорить тете Саре я не собиралась. Мы с Семеном вообще очень дружили, хотя я и была моложе его вполовину. Он меня любил, играл со мной, именно к нему я бежала, разбив колено или ободрав локоть. Не к маме – к брату. Мама всегда казалась мне холодной статуей – очень красивая, но какая‑то далекая, чужая, неласковая. Семен же, наоборот, всегда старался помочь мне.

Мы пришли в кафе «Красная шапочка», сели за столик, и брат заказал мороженое, лимонад и мой любимый грушевый компот в красивой вазочке. Настроение мое мгновенно улучшилось, я заработала ложечкой, вылавливая пахнущие корицей кусочки фруктов из тягучего сладкого сиропа. Семка сделал глоток и спросил:

– Саша, а ты правда отца совсем не помнишь? Вроде времени не так много прошло.

Я только неопределенно кивнула, занятая поглощением компота. Но потом вдруг в памяти всплыло слово «освободят», и я отложила ложку.

– Сема, а что такое – освободят?

– Санька, я тебе расскажу сейчас, раз проговорился, но ты имей в виду – никто знать не должен. Иначе меня тетка… ну, ты понимаешь? – Он выразительно посмотрел мне в глаза, и я поняла – то, что я сейчас узнаю, больше никто знать не должен. У нас с братом будет своя настоящая тайна. – В общем, папа не работает за границей, он там даже не был никогда. Он… сидит в тюрьме, Санька.

Я почувствовала, как по телу бегут мурашки от ужаса и восторга – папа в тюрьме?! Как Ленин, книжку о котором нам читали еще в детском саду?! Мне и в голову не могло прийти, что бывают еще и те, кто не «как Ленин». Я не допускала мысли, что папа может быть там потому, что совершил какое‑то плохое дело.

– А… за что? – еле выдохнула я, приготовившись узнать, что мой папа – настоящий герой, но Семен криво хмыкнул:

– За то, что пытался деньги забрать у одного… в общем, должен ему был один человек, вот папа и хотел вернуть. Да перестарался чуток.

– Как это? – Я не понимала ни слова, но любопытство просто раздирало.

– Этого я тебе не буду рассказывать, маленькая ты все‑таки.

Вдруг лицо Семена изменилось, он как‑то подобрался, сел прямо и посмотрел куда‑то поверх моей головы. Я обернулась – в дверях кафе стояли двое в натянутых почти на самые глаза кепках. Один заметил нас, ткнул второго в бок локтем, и они направились к нашему столику.

– Санька, сиди тихо и молчи, поняла? – процедил Семка сквозь зубы и встал, опустив руку в карман школьных брюк.

Незнакомцы тем временем какой‑то вихляющей походкой подошли к нам, и один, тот, что помоложе, щуплый и удивительно похожий на крысу, скинул кепку и с мерзкой улыбочкой поклонился в пояс:

– Наше вам с перебором, Семен Ефимыч! Отдыхаем‑кушаем? Сестричку выгуливаем? – Он повернулся ко мне, и я отшатнулась, увидев между растянутых в улыбке губ золотые зубы. – Краасииивая девочка…

– Отвали от нее, – грозно произнес Семен. Он был на голову выше обоих, шире в плечах и явно сильнее физически.

Щуплый распрямился и переключил свое внимание на Семена:

– Что, фраер, думаешь, вот‑вот батя выйдет? Батя‑то батей, а ты сам‑то кто? Сявка. За что мальчонку на больничку отправил?

– Повод был, – ничуть не испугавшись грозного тона, ответил Семен.

– Ах, повод?! Ну, тогда, в натуре, все по понятиям. Только не учел ты, ми‑и‑ла‑ай, что паренек этот – сынок Вити Меченого. А Витя не прощает таких вещей. Ответить придется.

– Придется – отвечу, – по‑прежнему спокойно сказал брат, но в этом спокойном как будто бы разговоре я уловила угрозу и опасность. Расплакавшись, выскочила из‑за стола и вцепилась в рубашку брата:

– Сема, Сема, пойдем домой! Пожалуйста, пойдем!

Семен оторвал мои руки от рубахи, улыбнулся:

– Сейчас пойдем, Сашура. Договорю вот с ребятами.

Но им, судя по всему, не очень понравилось, что на них постоянно оборачиваются из‑за столиков, и даже прозвучала фраза о милиции.

– Лады, Сема, отваливаем мы. Девчушке спасибо скажи. Но попомни – базар не окончен.

И они вышли из кафе теми же вихляющими походками. Я не хотела уже ни компота, ни мороженого. Страх за брата сковал меня, я поняла все, о чем говорилось, хотя и была совсем маленькой. Семену угрожали – и теперь он в опасности, потому что сделал этим двоим что‑то плохое. Брат тоже прочувствовал, что я понимаю, что происходит. Он подхватил меня на руки, взял со стула мой портфель и пошел к выходу.

– Не плачь, Санька. Все утрясется. И помни – никому нельзя ни о чем рассказывать.

Я согласно кивнула, обхватив его за шею.

– Сема… а они тебя убить хотели?

– Ну прям! – хохотнул брат. – Нашла убийц. Это так… шпана.

Так у нас с Семеном возникла привычка доверять друг другу секреты. Именно с того дня я стала для него чем‑то вроде копилки тайн, ямкой в песке, куда можно пошептать и забыть, зная, что секрет никто не узнает. Что бы ни говорил мне впоследствии брат, какие страшные и недетские порой вещи ни доверял – я ни разу, ни под каким предлогом не выдала его и не подвела.

…Назавтра утром кровать Семена пустовала, а его самого нигде не было. Тетя Сара и Слава сбились с ног, обегали весь район, но нигде беглеца не нашли. Только я понимала, что Семен где‑то прячется от тех самых людей из кафе. Но сказать никому не могла – ведь я дала слово.

Обращаться в милицию тетка категорически отказалась. Они со Славой сидели в кухне, а я, спрятавшись в туалете, прилипла к стенке, превратившись в слух.

– Даже не думай! – говорила тетя Сара. – Отец узнает – сам понимаешь, не маленький уже!

– Но что ты ему скажешь, если Семка не найдется до его приезда?

– Найдется. Где ему, гонофу, столько времени отсиживаться? Странно только, что ничего не взял с собой. Один Бог знает, что мальчик будет кушать…

В этой фразе была вся тетка – обругать, но тут же подумать о том, что племянник где‑то один и, главное, ему нечего есть.

– Не сдохнет, – с досадой проговорил Слава. – Нашел время в прятки играть.

Я понимала причину раздражения старшего брата – теперь ему придется каждое утро водить меня в школу, а это ведь обязанность Семена: он исправно водил меня и в детский сад.

Меня так и распирало выйти и рассказать тетке и брату о причинах исчезновения Семена, но данное слово заставляло меня сцепить зубы и молчать. Я не могу подвести Сему.

Утром следующего дня злой и невыспавшийся Слава вел меня в школу и всю дорогу поторапливал:

– Шевелись, Санька, опоздаем.

Я еле успевала перебирать ногами. На крыльце школы я вдруг увидела одного из тех двоих, из кафе, и встала как вкопанная. Слава тянул меня за руку, но я приросла к месту и не двигалась. Нас заметили – оба типа вразвалочку начали спускаться с крыльца, растягивая губы в мерзких ухмылках, и поблескивающие золотые зубы наводили на меня еще больший ужас – казалось, что к нам приближаются две акулы, которые вот‑вот разорвут и меня, и Славу.

– Здорово, детишки, – произнес тот, что моложе, подходя к нам. В другой момент я бы посмеялась – Слава был на три головы выше, намного шире в плечах и явно сильнее, а по возрасту не особенно моложе.

– Что надо? – не очень приветливо поинтересовался брат, на всякий случай становясь впереди меня и закрывая весь обзор.

– Куда братишку‑то запрятали? Думаете – не найдем? Найдем, только хуже будет.

– Я не понял… – Слава смотрел то на одного, то на другого, а я осторожно выглядывала из‑за его спины.

– Что ты, в натуре, не понял? Куда шкета своего сныкали, спрашиваю? – уже без улыбочки спросил молодой. – Все равно найдем, весь город перевернем, но отыщем и башку в задницу засунем.

Слава больше не стал слушать. Коротко размахнувшись, он ударил молодого снизу в челюсть с такой силой, что тот упал и перевернулся через голову. Второй выхватил из кармана нож и, перебрасывая его из руки в руку, чуть согнул колени:

– Ну, давай, фраерок, иди сюда! Посмотрим, как кровь клещовского выродка выглядит!

Я завизжала, но Слава не отвлекся. Весь подобравшись, он внимательно следил глазами за тем, как летает из руки в руку нож. Внезапно парень сделал резкий бросок вперед, и на левом плече Славы появилась ярко‑красная полоса. Я завизжала еще громче, присела на корточки и закрыла руками лицо. В школьном дворе было полно народа, но никто и не думал прийти на помощь. Только какая‑то пожилая женщина, пряча за себя мальчика с ранцем на спине, с безопасного расстояния крикнула: «Нашли место драку устраивать! Хулиганье!» – и тут же поспешила скрыться за школьной дверью.

Рана не помешала Славе поймать момент и ударить противника в правую скулу. Тот выронил нож и кинулся на Славу, и в тот же момент я оказалась в руках очнувшегося после удара второго нападавшего. Он крепко схватил меня и приставил к горлу нож:

– Давай, фраерок, трепыхайся – сейчас соплюхе вашей кочан отверну! Говори, куда меньшого спрятали, ну?!

Слава не растерялся – улучив момент, он ударил своего противника в висок, и тот рухнул ему под ноги, а брат рванулся в нашу сторону. Рука державшего меня парня чуть дрогнула, я почувствовала страшную острую боль в шее слева, по коже потекло что‑то теплое. Державшие меня руки разжались, и я упала на землю, а Слава и похожий на крысу парень сцепились намертво. Мой брат был физически намного сильнее, занимался боксом и довольно быстро одолел противника. Он сразу кинулся ко мне, подхватил на руки:

– Саша, Сашенька, больно? Потерпи, сейчас… – Он торопливо полез в карман и, достав платок, приложил его к моей шее.

Кто‑то из родителей, кажется, догадался вызвать милицию, потому что к нам из вылетевшего из‑за угла школы «уазика» спешили двое в форме.

– Что случилось? – Слава не обращал внимания, пытаясь остановить кровь, струйками стекавшую за воротник моей школьной формы.

Я же чувствовала какую‑то странную усталость, даже плакать от боли и страха было трудно. Глаза закрывались, хотелось спать, а голоса звучали так глухо, словно уши заткнуты ватой.

– Да помогите же! – доносился голос брата. – Он ей горло порезал! Вызовите врача!

Дальнейшее я помню плохо, только низкий потолок машины «Скорой помощи» и закушенную Славкину губу. Он держал меня за руку, его левое плечо украшала повязка, а на скуле наливался синяк.

Когда же я в следующий раз открыла глаза, то увидела сидящую рядом со мной тетю Сару. На ней был белый халат и неизменный платок, только на сей раз почему‑то черный. Я хотела пить, попробовала повернуть голову и не могла – шея обмотана повязкой, а каждое движение причиняло боль. Тетка заметила мои попытки, встрепенулась:

– Сашенька, деточка, очнулась? Где болит?

– Пить… дай мне пить… – с трудом попросила я, и тетка принялась поить меня с ложечки.

Стало немного легче. Почему так болит шея? Я протянула руку и попробовала снять повязку, но тетя Сара не разрешила:

– Не надо, Сашенька, доктор сказал – не трогать.

– Почему больно?

– Порез там большой, швы наложили. Много крови ты потеряла, я уж думала – не увижу тебя больше, – тетка зарыдала. Глядя на нее, заплакала и я.

Тогда я вспомнила, как противный парень, похожий на крысу, держал нож у моего горла и как мне вдруг стало очень больно и потекло что‑то липкое и горячее.

Тетка не отходила от меня, читала книжки, рассказывала что‑то, а однажды вдруг шепотом сказала, что скоро приедет мой отец. Это сообщение меня взбудоражило – отец, которого я совсем не помнила, скоро приедет! И я начала одолевать тетку вопросами:

– А когда меня выпишут?

– А я успею попасть домой до приезда папы?

– А мне можно уже будет ходить?

– А ты заплетешь мне косички теми синими ленточками, что купила недавно? – и все в таком духе.

Тетя Сара уже не рада была, что сказала:

– Да умолкни ты хоть на секунду, помело! Вот прицепилась! Будешь столько болтать – не выпишут, – пригрозила она, и я прикусила язык.

Я провела в больнице почти месяц, а потом еще два – дома. Ко мне приходила учительница – не Алевтина Аркадьевна, другая – молодая и улыбчивая. Она занималась со мной, а я лежала в постели и не могла повернуть голову влево – не разрешали. Во время моей болезни произошло еще несколько событий.

Во‑первых, нашелся Семен. Пришел сам, грязный, похудевший, но по‑прежнему улыбающийся. Получив отменную взбучку от Славы, а потом от тетки, он только мне рассказал, где находился все это время. Оказалось, скрывался на заброшенном кирпичном заводе на окраине города, жил в комнатушке, обставленной мебелью с ближайшей помойки, разгружал вагоны на станции, чтобы заработать на хлеб и дешевые консервы. Вернулся же потому, что со дня на день должен был появиться отец, да и похолодало. Когда увидел шрам на моей шее, кулаки его сжались, а глаза налились злобой:

– Твареныши! Это из‑за меня, Санька… Ничего – я их по одному выловлю.

– Они тебя убьют, у них ножи есть, – я не знала, что напавших на нас со Славой парней в тот же день забрали в милицию, и сейчас они ждали суда, а моя тетка ходила к следователю.

– Да хоть по десять! – запальчиво выкрикнул Семен.

Мы так увлеклись разговором, что не услышали звонка в дверь и тихого вскрика тети Сары, а когда поняли, что дома что‑то происходит, на пороге моей комнаты уже стоял невысокий лысый мужчина с горбатым носом, большими черными глазами в пушистых ресницах и намечающимся брюшком, обтянутым спортивной кофтой.

– Папа! – заорал Семен и рванулся с кровати к мужчине, едва не сбив его с ног.

Мужчина молча обнял его, похлопал по плечу, оглядел фиолетовый синяк под правым глазом – результат воспитательной работы старшего брата – и отстранил от себя:

– Позже разговор будет. Иди к себе.

Семен вроде как стал меньше ростом, ссутулился и обреченно побрел из комнаты, а мужчина приблизился к моей кровати, сел на край и взял мою руку. На его пальцах я увидела синие рисунки и испугалась, но он заговорил ласково, часто‑часто моргая глазами:

– Сашенька, какая большая стала… что с тобой случилось, Кнопка? Кто тебя обидел?

Я только сейчас поняла, что ведь это мой папа – папа, которого я почти не помнила. И только голос… Голос, который я ни с чьим не перепутала бы – потому что помнила, кто читал мне сказки на ночь.

– Папа… – Я заплакала, с трудом села и прижалась к нему.

От него странно пахло, и этот запах почему‑то внушал мне страх. В памяти сохранился другой запах – хвойный, лесной. Спокойствие. Сейчас же от него пахло злобой и жестокостью.

Отец осторожно гладил меня по голове, целовал в макушку и что‑то бормотал:

– Ну, все, Кнопка, я вернулся. Теперь все будет хорошо.

Вечером мы впервые оказались за столом всей семьей. Ради такого случая тетя Сара разрешила мне нарушить постельный режим. Я во все глаза смотрела на папу. Он переоделся в новые треники и майку. Он оглядел сидевших по обе стороны от него Семена и Славу, хмыкнул и проговорил:

– Хороши‑и‑и!

Это относилось к расквашенным губам и скулам братьев – они и в самом деле выглядели ужасно.

– Больше никаких драк, понятно? Занимайтесь своими делами, у вас их предостаточно. А с тобой, – отец повернулся к Семену, и тот сжался на стуле под его взглядом, – будем разговаривать чуть позже. Отдохну, отлежусь – и в подробностях.

Мне было странно и страшно слышать это. Отец, которого мы так долго ждали, говорил нечто ужасное, что заставляло Семена бояться.

– А с тобой, Кнопка, мы придумаем, чем свободное время занять, – подмигнул папа мне, и я улыбнулась.

В отличие от мамы, папа, похоже, меня любил.

Он не выходил из своей комнаты два дня, зато к нему постоянно приезжали какие‑то люди, и тетя Сара не успевала открывать и закрывать дверь. Кто эти люди – тетка не знала, а если и знала, то говорить не собиралась. Зато сам отец через два дня явился ко мне в комнату совершенно непохожим на то, каким я его увидела. Одетый в красивый костюм, гладко выбрит, от него теперь пахло так, как раньше, – одеколоном с хвойным ароматом. И это был мой папа – такой, каким я его запомнила, хоть и была совсем маленькой.

– Ну, как? – с улыбкой спросил он.

– Красиво, – искренне ответила я, с восхищением глядя на преобразившегося отца.

– Ну и отлично. Сейчас по делам съезжу – и буду с тобой. Хочешь, книжек куплю в магазине, почитаем? Или игру какую‑нибудь?

– Не знаю…

– Хорошо, разберемся, – снова улыбнулся отец и вышел.

Я услышала, как он зовет Семена, как тот откликается из своей комнаты, потом шаги по квартире – и все стихло. Я какое‑то время почитала книгу, потом выпила бульон с пирожком, принесенный тетей Сарой, и задремала.

Назавтра за столом я увидела совершенно другого Семена. Он был бледен, глаза красные, руки подрагивают. Он невпопад отвечал на вопросы тети Сары, а отец невозмутимо пил крепкий чай и то и дело подмигивал мне. Слава с Семеном ушли – один в школу, другой в институт, тетя Сара принялась убирать посуду, а отец бережно поднял меня на руки и понес в мою комнату.

– Фима, ты едешь куда‑то? – спросила тетка, не отрываясь от посуды.

– Нет. Сегодня я дома, с Сашкой.

Я крепко обняла его за шею и прошептала на ухо:

– Я тебя люблю.

– И я люблю тебя, Кнопка.

Мы весь день провели в моей комнате, играли, читали, потом обедали – тетя Сара принесла нам обед прямо туда. Мое сердце от счастья готово было выпрыгнуть из груди – папа посвящал все свое время только мне, мне одной. Он расспрашивал о том, с кем я дружила в детском саду, что я люблю больше – мороженое или торт «Птичье молоко», какой мультфильм мне нравится – «Винни‑Пух» или «Ну, погоди!» – словом, его интересовали любые подробности моей еще такой недлинной жизни. Он вытаскивал откуда‑то длинные сосательные конфеты‑«карандаши» с кисло‑сладким вкусом и ел их вместе со мной, соревнуясь, у кого кончик конфеты станет более тонким. Он рисовал мне смешных чертиков и красивых принцесс в пышных платьях. Рассказывал детские сказки, которые я давно знала наизусть, но при этом превращался то в Колобка, то в Лису, то в Медведя, и я без удержу смеялась.

– Папа, еще! – просила я, и он в очередной раз принимался лицедействовать.

Мама никогда – ни разу – не проводила в моей комнате столько времени и не разговаривала со мной подолгу…

Меня только удивила одна маленькая деталька. Впервые за все время ко мне не пришел Семен, хотя я слышала, что он вернулся. Это было странно.

– Папа, почему Сема не заходит? – спросила я, уцепившись за его пальцы.

– Я запретил.

– Почему?!

– Потому… – чуть запнулся папа. – Потому что он наказан.

– Но за что? Что он сделал? – никак не могла взять в толк я.

– Вырастешь – поймешь, Кнопка.

Меня это объяснение не устроило, и ночью я пошла в комнату Семена. Тот не спал и очень испугался, увидев меня на пороге в ночной рубашке и босиком:

– Ты зачем встала, Сашура?!

– За что папа тебя наказал? Что ты сделал? – требовательно спросила я, но Семен меня не слышал – подхватил на руки и понес обратно, в мою комнату.

– Сашура, никогда не спрашивай меня об этом.

О том, что произошло в тот день с Семеном, я узнала намного позже, когда мне исполнилось шестнадцать, а отношения с братом стали напоминать отношения с подружкой. Я почему‑то вспомнила тот день, когда отец сначала увез Семена куда‑то, а потом запретил приходить ко мне и свято соблюдал этот запрет целый год, и спросила брата – а почему, действительно? Разговор происходил в квартире Семы, расположенной на одной из центральных улиц города в хорошем доме, с высокими потолками и прекрасным застекленным балконом‑лоджией – там мы и чаевничали после похода по магазинам – тогда в них уже можно было купить все, что хочется.

– Зачем ты к этому вернулась? – скривился брат, как от зубной боли. – Столько лет прошло.

– Раз спросила, значит, мне важно. – Я потянулась к его пачке и взяла сигарету – вот уже полгода, как я могла закурить при отце и не бояться получить оплеуху.

Семен вздохнул, его глаза стали грустными. Он смотрел в пол лоджии, выложенный изумрудно‑зеленой кафельной плиткой. Я вдруг заметила тонкое кольцо на безымянном пальце правой руки и маленькую бриллиантовую серьгу‑гвоздик в ухе. Раньше их не было.

– Ладно, Сашка, ты взрослая и не по годам умная выросла. Я тебе расскажу – но обещай, что никогда не скажешь отцу. А как относиться ко мне – дело твое.

Это было интересно – такое вот предисловие, и я, чуть подавшись вперед и превратившись в слух, приготовилась узнать какую‑то очень важную для брата тайну.

– Может, ты и не помнишь, но тогда, первого сентября, в кафе к нам с тобой двое подошли… – Я нетерпеливо кивнула – как я могла забыть те мерзкие рожи и золотые зубы? – За неделю до этого я с парнями в парке гулял, и к нам толпа подвалила, стали деньги вымогать. А какие у нас деньги? Трешка на девятерых. Отец всегда учил – свое не отдавай. Ну, я кастет вынул – отцовский, нашел на антресолях, с собой всегда таскал, вроде как для форса – ну и… Так получилось, что я одного крепко стукнул, череп пробил. И оказался этот парень, как назло, сыном папиного конкурента. Но на нем же не было написано. Ну вот, ко мне с разборками папашки его подручные и подкатились. Я тогда здорово струхнул, в бега кинулся, не подумал, что они тебя видели, а значит, могут и Славку найти, и тетку. Ну, вот и нашли… – Семен вздохнул, придавил окурок в пепельнице, налил себе еще чашку чаю. – Я когда узнал, что тебя порезали, чуть с ума не сошел от страха. Да, испугался – отец должен был вот‑вот вернуться, сама понимаешь – два косяка один за другим. Ну, вот… И он вернулся. Ты же помнишь, как он меня встретил. А потом, когда ему рассказали про мои разборки с сыном Вити Меченого, он решил, что я сам должен все развести, как заварил. Он того парня, что тебя… ну, в общем, он его из тюрьмы как‑то сумел вытащить, привез меня на пустырь за город – туда, где свалка, знаешь? – Я снова кивнула. – Привез, а там уже Башка, Гамаюн, Бесо – да полно народу, вся его кодла. Стоят кольцом, а на земле этот тип валяется. Ну, отец меня в круг впихнул, пистолет достал и мне протягивает – мол, вот тебе, сынок, шанс смыть позор. Этот урод сестренку твою маленькую ножом по горлу шваркнул – так отомсти ему.

Я задохнулась от ужаса, вцепилась пальцами в столешницу, а второй рукой машинально закрыла то место на шее, где под глухим горлом ярко‑красной водолазки нестерпимо зачесался безобразный шрам.

– И ты?..

– А у меня не было выхода, Сашенька. Не было – это ведь позор на всю жизнь, отец бы меня уважать перестал. Я зажмурился и спустил курок. Но ты знаешь – я до сих пор помню выражение лица этого парня. Он готов был землю жрать, Сашка, только чтобы в живых оставили.

Мы замолчали. Свежий ветер ворвался на лоджию, раздул парусом прозрачные изумрудные занавески. Огромный шмель жужжал где‑то в углу, атакуя искусственную белую лилию в декоративном горшке. Я взяла новую сигарету и решилась нарушить молчание:

– Сема, а почему потом он запретил тебе ко мне подходить? Ведь ты же сделал то, что он хотел.

Семен глотнул из чашки:

– Он мне сказал – ты едва ее на тот свет не отправил, держись подальше, иначе я за себя не ручаюсь.

– Ты что… разве папа… он не мог!

– Мог, Сашка. Мог. И сделал бы, если бы я нарушил запрет. Это уж потом он оттаял, обмяк, простил.

Тут в дверь позвонили. Семен пошел открывать, а я, докурив, откинулась на спинку кресла. Брата все не было, и я решила посмотреть, кто пришел. В коридоре слышались два голоса – один принадлежал Семену, а второй – незнакомому мужчине. Но о чем они говорили… Мне в первый момент показалось, что я схожу с ума.

– Ты не понимаешь – у меня в гостях сестра, сейчас не время! – говорил Семен виновато, а в ответ ему неслось:

– Саймон, но мы ведь договаривались! Ты обещал! Мы не виделись неделю, я скучал! Как ты не понимаешь – я не могу в одиночестве!

– Максим, я прошу тебя, без сцен! Я не хочу, чтобы Саша…

– Саша?! Так это не сестра?! Саймон, как ты можешь?! Ты скрываешь меня от всех, а теперь выясняется, что у тебя другой!

– Да нет же, дурашка, Саша – моя сестра, – оправдывался Семен, а меня уже вовсю тошнило: я догадалась.

– Сестра?! Точно?!

Я вышла в коридор. На пороге стоял худощавый миловидный парень лет двадцати, голубоглазый, стройный, с аккуратной прической, в белоснежной майке и голубых обтягивающих джинсах. Губы его дрожали, а глаза были полны слез.

– Я действительно сестра, – проговорила я, борясь с тошнотой.

На Семена в этот момент было больно смотреть. Мой старший брат, моя опора, защита и лучший друг, выглядел сейчас пионером, застигнутым в туалете с журналом «Плейбой»…

– Саша… ты все не так…

– Не оправдывайся! – процедила я. – Или не делай, или не оправдывайся потом! – и кинулась в ванную, зажав рот.

Когда я вышла, смыв с лица косметику и чувствуя себя немного лучше, парня уже не было, а Семен лежал на диване лицом в подушку, и плечи его содрогались от плача. В тот момент я не могла понять, какое чувство во мне сильнее – жалость или отвращение.

– Сема… никогда не оправдывайся за любовь. Кому какое дело…

– Уйди отсюда! – пробормотал он.

– Я уйду… ты не бойся, я никому не скажу…

Я хорошо понимала, что о таком говорить отцу нельзя – он или Семку убьет, или сам свалится с инфарктом, а вернее всего – сначала то, потом другое.

Так и уехала одна, поймав такси. С Семеном мы довольно долго не общались, а когда снова встретились, то вели себя как ни в чем не бывало.