Глава 8 крах русского анархизма

Деспотизм пришел из двор­цов в круг комитетов. Нена­висть к королям вызывают не королевские облачения, не ски­петры, не короны, а их амби­ции и тирания. В моей стране меняется только одежда.

Жан Варле. Взрыв

В течение столетий Украина давала убежище беглым рабам, разбойникам, мятежникам и другим беглецам от преследований царского правительства и аристократии. С исчезновением монархии эти традиции сохра­нились. В 1918 году, когда новый большевистский ре­жим начал серьезно подавлять своих политических про­тивников, анархисты Москвы и Петрограда потянулись в Дикое поле на юг страны, дабы найти убежище в тех местах, где пятнадцать лет назад и зародилось их дви­жение.

Добравшись до Украины, беглецы с севера, не теряя времени, стали устанавливать связи со многими своими соратниками, которые после Февральской революции вер­нулись из тюрем и ссылок. Харьков, где в 1917 году была предпринята неудачная попытка объединения движе­ния, стал базой нового намерения собрать разрозненные анархистские группы в единую революционную силу. Ре­зультатом этих усилий стал «Набат», конфедерация анар­хистских организаций, у которой осенью 1918 года появилась штаб-квартира в Харькове, а также процвета­ющие отделения в Киеве, Одессе, Екатеринославе и дру­гих больших городах Украины. Конфедерация поддержала создание Союза атеистов и вскоре получила право гор­диться бурным молодежным движением на юге страны.

Волин, бывший редактор газеты синдикалистов «Го­лос труда», был духовным руководителем новой ассо­циации. В «Набате» он видел воплощение того, что называл «единым анархизмом», то есть единственной организации, включающей в себя анархо-коммунистов, анархо-синдикалистов и анархистов-индивидуалистов; каждой группе, каждой личности в организации гаран­тировался определенный уровень автономии. Но стара­ния Волина объединить столь разнородные течения анар­хизма были грубо прекращены, когда в силу какого-то странного парадокса большинство его же товарищей по синдикализму отказались присоединяться к «Набату». Отступники сочли «единый анархизм» слабой и невыра­зительной формулой объединения и выразили опасения, что главенствующей силой в новой конфедерации станут анархо-коммунисты.

Кроме Волина, самыми известными лидерами «На­бата» были два ветерана анархистского движения – Арон Барон и Петр Аршинов. История Барона как анархиста берет начало с времен революции 1905 года, когда за участие в мятеже он был отправлен в сибир­скую ссылку. Тем не менее, совершив побег, он добрал­ся до Соединенных Штатов и начало Первой мировой войны встретил в Чикаго, где он вместе со сваей же­ной Фаней однажды был арестован и избит полицией за призывы к массовой демонстрации против безрабо­тицы. Вернувшись в Россию в 1917 году, Барон скоро стал популярным оратором и публицистом на Украи­не, и профсоюз рабочих-пекарей в Киеве выбрал его своим представителем в другом союзе. После восстания большевиков они с Фаней перебрались в Харьков, где помогали организовывать движение «Набата». Кроме того, что он занимал пост в секретариате конфеде­рации, Барон был соредактором Волина в журнале «Набат»[36].

Прежде чем в 1906 году обратиться к анархизму, Петр Андреевич Аршинов был большевиком. Рабочий-металлист в промышленном пригороде Екатеринослава, он занимался анархистской пропагандой на заводе и организовывал анархистские ячейки среди своих то­варищей. В дополнение к своей роли агитатора, Арши­нов участвовал и в делах террористов, что в конечном итоге привело к его аресту и заключению. Он смог по­кинуть страну, но скоро вернулся в Россию – только для того, чтобы снова подвергнуться аресту, на этот раз за контрабандную доставку анархистской литературы через австрийскую границу. Он отсидел в московской тюрьме семь лет и получил свободу после политической амнистии Февральской революции. Приняв активное участие в работе Московской федерации анархистов, Аршинов вернулся в свой родной Екатеринослав, при­соединился к Бюро анархистов Донецкого бассейна (он был редактором их журнала «Голос анархиста») и, как десять лет назад, стал читать лекции шахтерам и завод­ским рабочим.

Из молодых членов конфедерации «Набат», наверное, самыми заметными были Сеня Флешин, Марк Мрачный (Клаванский) и Григорий Горелик (друзья звали его Анатолием). Флешин родился в Киеве в 1894 году, во время войны работал в нью-йоркском офисе Эммы Голдман «Мать-Земля» и в 1917 году, вернувшись в Россию, осел в Харькове.

Мрачный был энергичным членом студенческого анархистского движения в Харькове. Он вступил в «На­бат» вскоре после его создания, и ему была доверена организация тайной типографии в Сибири для нужд конфедерации, с чем он успешно справился.

Третий молодой новобранец, Горелик, вернулся в Рос­сию из американской эмиграции в 1917 году и прежде, чем вступить в «Набат», был секретарем Донецкого бюро анархистов.

Среди руководителей «Набата» был и Николай Доленко, крестьянин Полтавской губернии, получивший самообразование. Под псевдонимом М. Чекерез он во время военных лет опубликовал много статей в самых заметных анархистских изданиях, включая нью-йорк­ский «Голос труда» и резко антимилитаристский «Путь к свободе», издававшийся в Женеве Рошиным и Оргеиани. В самое последнее время он работал с Максимо­вым и Ярчуком, как редактор «Вольного голоса труда» в Москве.

Наконец, была и Ольга Таратута, террористка из Екатеринослава и, наверно, самая известная из «безмотивников», связанных со взрывом кафе Либмана в Одессе в 1905 году. Выйдя в марте 1917 года из Лукьяновской тюрьмы в Киеве, эта усталая, измученная женщина со­рока с лишним лет на первых порах держалась в стороне от своих бывших соратников, работая в киевском Красном Кресте. Но в 1920 году постоянные преследо­вания анархистов со стороны Чека вызвали ее возмущение и она вернулась в прежнюю среду, вступив и в кон­федерацию «Набат», и в анархистский Черный крест, основанный Аполлоном Карелиным для помощи анархи­стам, которых коммунисты посадили в тюрьму или от­правили в ссылку.

В ноябре 1918 года в Курске собралась первая всеоб­щая конференция «Набата». По контрасту с карелинской Всероссийской федерацией анархистов в Москве группа «Набат» мало чем могла пригодиться большеви­стской «диктатуре пролетариата» или какому-то «пере­ходному периоду» к бесклассовому обществу. Русская революция, как заявила конференция, была только «пер­вой волной» всемирной социальной революции, которая будет длиться, пока не заменит окончательно капитализм свободной федерацией городских и сельских коммун. И тем не менее, при всем своем критическом отноше­нии к диктатуре Советов, делегаты сочли белых еще боль­шим злом и приняли решение противостоять им путем создания собственных партизанских отрядов, которые будут действовать вне рамок Красной армии. В эконо­мической сфере конференция поддержала участие анар­хистов в непартийных советах, в заводских комитетах, свободных от влияния профсоюзов (они заслужили ре­путацию «устаревшей формы рабочих организаций), и в крестьянских комитетах бедноты. В заключение кон­ференция снова подчеркнула необходимость создания надежных федераций анархистских групп на уровне городов и районов, на национальном и более высоком уровнях солидарности движения в целом.

Те же самые темы доминировали и на I конгрес­се «Набата», который пять месяцев спустя, в апреле 1919 года, собрался в Елизаветграде. Незадолго до его открытия Сеня Флешин, выступив в журнале конфе­дерации, задал тон собранию, осудив коммунистов за то, что они воздвигли «китайскую стену между собой и массами». Конгресс, вторя возмущению Флешина, осудил тот факт, что некогда свободные и независи­мые рабочие комитеты революционной России были поглощены профсоюзами, «сугубо официальным, ад­министративно-политическим и даже полицейским аппаратом новых хозяев-эксплуататоров, то есть госу­дарством». Делегаты заявляли, что стараниями больше­виков советы тоже превратились в инструмент госу­дарственной власти, который необходимо заменить разнообразными неполитическими комитетами – за­водскими и крестьянскими, домовыми и квартальны­ми, а также культурно-образовательными.

Делегаты обрушили огонь критики на своих же то­варищей, огульно обвинив и «советский анархизм» и пананархизм братьев Гординых. Более того, они осу­дили «фракционную ограниченность» анархо-синдика­листов (которые отказались присоединиться к конфе­дерации) и отвергли предложение послать делегацию на III Всероссийскую конференцию анархо-синдика­листов, которая должна была состояться в ближай­шем будущем. Эти беспрецедентные нападки на груп­пы своих товарищей анархистов конечно же резко ог­раничили возможности «Набата» добиться единства движения.

Но по одному важному вопросу конфедерация «На­бат» была полностью согласна с большинством своих братьев-анархистов: самая главная задача движения за­ключалась в защите революции от натиска белых, пусть даже это означает временный союз с коммунистами. Так же как Курская конференция за год до этого, съезд в Елизаветграде решил бойкотировать Красную армию, объявив ее авторитарной организацией, руководимой «сверху» в типичной военной манере. «Набат» же воз­лагал свои надежды на «партизанскую армию», ко­торая спонтанно возникнет из гущи революционных масс.

И скорее всего, ядром такой революционной армии, по мнению лидеров конфедерации, похоже, станут парти­занские отряды, которые действовали на Украине под командованием Нестора Махно.

Нестор Иванович Махно родился в 1889 году и был младшим сыном в бедной крестьянской семье, жившей в большом украинском селе Гуляйполе, расположенном в Вкатеринославской губернии между Днепром и Азов­ским морем[37]. Когда ему только-только миновал год, умер отец, оставив на руках матери пятерых малень­ких детей. В семилетнем возрасте Махно уже работал, выпасая соседских коров и овец, а потом трудился бат­раком и рабочим на литейном заводе[38]. В 1906 году, в семнадцатилетнем возрасте, он присоединился к группе анархо-коммунистов Гуляйполя. Два года спустя Мах­но предстал перед судом за участие в налете террорис­тов, который стоил жизни сельскому полицейскому. Суд приговорил его к смертной казни через повешение, но из-за крайней молодости смертный приговор Мах­но был заменен на неопределенный срок каторжных работ. Сидя в Бутырской тюрьме в Москве, Махно до­казал, что его невозможно заставить подчиняться тю­ремным правилам, и в течение девяти лет заключения его часто заковывали в кандалы или бросали в одиноч­ку. В 1910 году, когда Петр Аршинов попал в Бутырку за контрабандную доставку анархистской литературы в Россию, два непокорных арестанта быстро подружи­лись. Аршинов, который был старше и лучше образо­ван, чем полуграмотный крестьянский парнишка из Гуляйполя, объяснил Махно основы анархистской доктрины, после чего тот утвердился в преданности Баку­нину и Кропоткину.

Амнистия Временного правительства в марте 1917 года освободила Аршинова и Махно из тюрьмы. Аршинов, ос­тавшийся в Москве, стал активным членом Московской федерации анархистов, а Махно вернулся в свою родную деревню на Украине. Здесь ему сразу досталась ведущая роль в делах сельской общины. Он помогал организовы­вать профсоюз батраков и стал его председателем. Про­шло не так много времени, и его избрали главой мест­ного профсоюза плотников и металлистов, и, кроме того, он вошел в состав Гуляйпольского Совета рабочих и кре­стьянских депутатов. В августе 1917 года Махно, как глава Совета, набрал небольшой отряд вооруженных кре­стьян и занялся экспроприацией поместий местного дво­рянства, чьи земли раздавал бедным крестьянам. С это­го времени жители деревень стали считать его кем-то вроде Стеньки Разина или Пугачева, пришедшего, чтобы воплотить в жизнь их древние мечты о земле и воле.

Тем не менее следующей весной деятельности Махно был резко положен конец. Советское правительство под­писало Брест-Литовский договор, и Украину оккупиро­вали крупные силы австро-немецких войск. Махно, как и его товарищи анархисты, был возмущен этим непрос­тительным компромиссом с германским империализ­мом, но его партизанский отряд был слишком слаб, что­бы оказать действенное сопротивление. Вынужденный искать спасения, он добрался до Волги, откуда двинул­ся на север и, перебираясь от города к городу, в июне 1918 года оказался в Москве, где к тому времени собра­лось много ведущих российских анархистов.

Во время своего краткого визита в Москву у Махно со­стоялась вдохновившая его встреча с предметом его по­клонения князем Петром Кропоткиным. Они долго го­ворили о сложной ситуации на Украине, но Кропоткин мягко отказался давать Махно конкретные советы, что надлежит ему делать по возвращении в родные места. «Этот вопрос связан с большим риском для вас, това­рищ, – сказал старик, – и только вы сами можете пра­вильно решить его». Когда Махно встал, собираясь про­щаться, Кропоткин добавил: «Вы должны помнить, до­рогой товарищ, что наша борьба не знает сентименталь­ности. Самоотверженность, сила духа и воли на пути к намеченной цели преодолеют все». Моральные качества Кропоткина произвели на Махно неизгладимое впечат­ление, как и на всех либертарианцев, которым доводи­лось встречаться с князем. А его прощальные слова, ко­торые Махно приводит в своих воспоминаниях, помогли ему выстоять и в Гражданскую войну и в те одинокие и грустные годы, что последовали за ней.

Во время пребывания в Москве Махно был принят и Лениным, который расспрашивал его об отношении украинских крестьян к новому режиму, о военной си­туации на юге и о разнице между пониманием ре­волюции у анархистов и большевиков. «Большинство анархистов думают и пишут о будущем, – заявил Ле­нин, – не понимая настоящего. Это то, что отделяет нас, коммунистов, от них». Хотя анархисты «самоот­верженные» люди, продолжил Ленин, их «беспочвен­ный фанатизм» мешает им видеть и настоящее, и бу­дущее. «Но я думаю, что вы, товарищ, – сказал он Махно, – реалистически относитесь к самому насущ­ному злу нашего времени. Если бы только хоть треть анархо-коммунистов были как вы, мы, коммунисты, были бы готовы при определенных, хорошо известных условиях[39] объединиться с ними для создания свободных объединений производителей».

Махно возразил, что анархисты – не утопические мечтатели, но реалистически мыслящие люди действия; ведь, как он напомнил Ленину, именно анархисты и эсеры, но отнюдь не большевики, нанесли поражение националистам и правящим классам на Украине. «Можег, я и ошибаюсь», – ответил Ленин и затем пред­ложил Махно помочь ему вернуться на юг.

После этого разговора Махно остался под впечатле­нием сильной личности Ленина, но ни в малой мере не потерял враждебности к тому явлению, которое он ре­шительно окрестил «бумажной революцией», создан­ной социалистами-интеллектуалами и бюрократами. Даже те анархисты, которых он встречал в Москве – Боровой, Рощин, Гордин, Сандомирский и другие, – произвели на него впечатление людей книги, а не дей­ствия; какое бы уважение ни вызывали их человеческие качества и знания, казалось, они загипнотизированы своими же собственными словами и резолюциями и лишены воли бороться за свои идеалы.

Махно вскоре оставил этот большой город, столь чуж­дый его крестьянскому темпераменту, и вернулся в Гуляйполе, от земли которого он черпал свою силу и кото­рое питало его страсть к непосредственности и свободе.

В июле 1918 года, когда Махно прибыл в Гуляйполе, этот район был занят австрийскими войсками и мили­цией (вартой) их украинской марионетки гетмана Скоропадского. Все еще оставаясь беглецом, Махно пробрал­ся в деревню, где узнал, что во время его отсутствия дом матери был сожжен, а брат Емельян, инвалид войны и ветеран, расстрелян[40]. Практически за сутки Махно орга­низовал партизанский отряд и под черным знаменем анархизма провел ряд дерзких налетов на австро-венг­ров, «гетманцев» и усадьбы местных помещиков. «Мы победим, – гласила одна из его первых прокламаций к крестьянам юга, – не для того, чтобы следовать приме­ру прошлых лет и вручать нашу судьбу какому-то ново­му хозяину, а для того, чтобы взять ее в свои руки и стро­ить наши жизни по своему собственному разумению и пониманию правды».

Исключительная мобильность и набор хитрых трю­ков составляли основу тактики Махно. Верхом и на та­чанках с пулеметами его люди стремительно носились по бескрайним степям между Днепром и Азовским мо­рем. Они время от времени сливались в небольшую ар­мию, мощными наскоками вселяя ужас в сердца своих противников. В то же время независимые партизан­ские отряды беспрекословно подчинялись командам Махно и воевали под его черным знаменем весьма ус­пешно. Деревенские жители охотно снабжали его про­довольствием и свежими лошадьми, что позволяло мах­новцам без труда покрывать по 40–50 километров в день. Они могли совершенно внезапно возникнуть там, где их меньше всего ждали, напасть на помещиков, раз­громить военные гарнизоны и исчезнуть столь же стре­мительно, как и появились.

Одетые в мундиры, захваченные у варты гетмана Скоропадского, махновцы проникали во вражеские ряды, выясняли их планы или открывали огонь в упор; был случай, когда Махно и его свита в облике гетманских гвардейцев появились на балу местного землевладельца и в разгаре празднества захватили всех гостей.

Когда преследователи загоняли махновцев в угол, они закапывали оружие, поодиночке возвращались в свои деревни, принимались за полевые работы и лишь жда­ли очередного сигнала, чтобы извлечь из земли другой мешок с оружием и совершить очередной неожидан­ный и дерзкий налет. По словам Виктора Сержа, бой­цы Махно обладали «поистине эпическими способнос­тями собираться и вступать в бой». Тем не менее их успехи в очень большой степени зависели от исклю­чительных достоинств их главнокомандующего. Махно был отважным и находчивым командиром, сочетав­шим железную волю с прекрасным чувством юмора, и пользовался любовью и преданностью своего крестьян­ского воинства. В сентябре 1918 года, когда он нанес поражение значительно превосходящим силам австрийцев у деревни Дибривки, его люди присвоили ему вы­разительный титул Батько.

Когда в результате перемирия в ноябре 1918 года вой­ска Центральной рады отошли с российской террито­рии, Махно смог захватить большую часть их оружия и боеприпасов, а затем обрушился на сторонников укра­инского националистического лидера Симона Петлюры. В конце декабря Махно, проведя крупную и смелую опе­рацию, успешно выбил из Екатеринослава петлюровский гарнизон. Его части, спрятав оружие под одеждой, при­были на екатеринославский вокзал обыкновенным пас­сажирским поездом и, застав националистов врасплох, выбили их из города. Правда, на следующий день к вра­гу подошло подкрепление, и Махно пришлось отойти за Днепр и вернуться на свою базу в Гуляйполе. Петлюров­цам в свою очередь вскоре пришлось отступить перед натиском Красной армии.

В течение первых пяти месяцев 1919 года район Гуляйполя был полностью свободен от какой-либо полити­ческой власти со стороны. Австрийцы, гетман и Петлюра – все были изгнаны из этих мест, и ни у красных, ни у белых не было достаточно сил, чтобы заполнить этот вакуум. Махно воспользовался затишьем, чтобы попы­таться перестроить общество по либертарианским прин­ципам. В январе, феврале и марте махновцы провели ряд окружных съездов крестьян, рабочих и повстанцев, что­бы обсудить экономические и военные вопросы и зада­чи перестройки.

На каждом съезде стоял главный вопрос – оборо­на района от тех сил, которые попытаются взять его под контроль. II съезд, который состоялся в Гуляйполе 12 февраля 1919 года, проголосовал в пользу «добро­вольной мобилизации», которая на деле означала пого­ловный призыв в армию всех, кто способен держать оружие. Делегаты также избрали региональный Воен­но-революционный совет крестьян, рабочих и повстан­цев, чтобы проводить в жизнь решения периодических съездов. Новый Совет побудил провести выборы «сво­бодных» советов в городах и деревнях, то есть таких со­ветов, в которых не присутствовали бы члены полити­ческих партий. Хотя намерения Махно заключались в желании избавить эти новые организации от полити­ческой власти, на деле Военно-революционный совет, действуя совместно с региональными съездами и мест­ными советами, сформировал на территории вокруг Гуляйполя непрочное правительство.

Кроме того, Военно-революционный совет помог в создании анархистских коммун, которые впервые по­явились в районе Гуляйполя еще во время революции 1905 года и снова дали о себе знать в 1917 году. Каж­дая коммуна состояла примерно из дюжины крестьян­ских хозяйств, в которых обитало от 100 до 300 чле­нов. Хотя лишь несколько из них действительно считали себя анархистами, руководство коммунами осуществля­лось на основе полного равенства и подчинения основ­ному кропоткинскому принципу взаимной помощи. Региональные съезды советов рабочих, крестьян и по­встанцев выделили каждой коммуне скот и сельскохо­зяйственный инвентарь, конфискованный в соседних помещичьих усадьбах, а также столько земли, сколько могут обработать члены коммуны без привлечения на­емного труда. Первая такая коммуна была названа в честь Розы Люксембург, которую крестьяне, обладав­шие большей политической сознательностью, считали мученицей, павшей в борьбе за свободу и равенство[41].

Как и Военно-революционный совет, повстанческая армия Украины (так называли себя силы махновцев) теоретически подчинялась региональным съездам. Тем не менее на практике бразды правления твердо держа­ли Махно и его командиры. Несмотря на все свои старания избежать любых намеков на регламентацию, Мах­но сам назначал своих командиров на ключевые посты (остальных выбирали прямо в частях) и ввел в войс­ках жесткую военную дисциплину, схожую с той, ко­торой придерживались казацкие курени из соседнего Запорожья. Но при всем при том армия повстанцев никогда не могла потерять своего простонародного ха­рактера. Все ее командиры были из крестьян или, в некоторых случаях, из рабочих. Тщетно было бы искать командира – выходца из высших или средних классов или даже из радикальной интеллигенции.

При всей своей одаренности Махно был самоучкой и диаметрально отличался от интеллектуалов в русском анархистском движении, хотя чувствовал к ним глубо­кое уважение, если не восхищение перед их глубокой образованностью. Он не раз обращался к ним за помо­щью, когда пытался учить своих крестьянских последо­вателей основам анархистской доктрины.

Волин и Арон Барон прибыли в его расположение летом 1919 года, после того как большевики разогнали конфедерацию «Набат» и заставили его членов искать себе убежища. Вместе с Петром Аршиновым, бывшим сокамерником Махно, который присоединился к нему на несколько месяцев раньше, они стали издавать жур­нал движения «Путь к свободе», продолжив направле­ние закрытого издания «Набат». Кроме того, они орга­низовали Культурно-образовательную комиссию, которая выпускала листовки и читала лекции в частях. Помимо этих начинаний, интеллектуалы планировали открыть школу, образцом для которой послужила бы Esquela Moderna Франциско Ферреры[42]. Ее ученики должны были впитать в себя дух независимости и свободы. Бо­лее того, Культурно-образовательная комиссия основала экспериментальный театр и создала программу обу­чения для взрослых крестьян и рабочих.

В махновском движении многие важные посты при­надлежали евреям. Некоторые из них были интеллиген­тами, которые, как Арон Барон, служили в Культурно-образовательной комиссии, но подавляющее большинство воевало в рядах повстанческой армии, то ли просто в отрядах еврейской пехоты или в артиллерии, то ли в обыкновенных партизанских соединениях вместе с рус­скими, украинскими и других национальностей рабо­чими и крестьянами. Махно лично преследовал диск­риминацию любого вида и каленым железом выжигал заразу антисемитизма у своих крестьянских сторонни­ков. Задача эта была не легче, чем борьба с грабежами и пьянством (последняя усложнялась из-за пристрастия к алкоголю самого Махно). Кары за антисемитизм были быстрые и суровые: командир одной части был расстре­лян на месте за погром в еврейском местечке; одного из солдат постигла такая же судьба просто за то, что он расклеивал плакаты с привычной антисемитской формулой «Бей жидов, спасай Россию!»[43]

В первые месяцы 1919 года, когда Махно и его по­следователи готовились заложить фундамент либертари­анского общества, их отношения с большевиками оста­вались довольно дружескими, по крайней мере внешне. Крестьяне Гуляйполя даже послали немалое количество зерна заводским рабочим Петрограда и Москвы, которые страдали от нехватки продовольствия. Советская пресса превозносила Махно, как «отважного партизана» и круп­ного революционного вождя.

Эти отношения достигли своего апогея в марте 1919 го­да, когда Махно и коммунисты заключили соглашение о совместных военных действиях против Белой армии ге­нерала Деникина. По этому соглашению украинская по­встанческая армия стала дивизией Красной армии, под­чиняющейся Верховному командованию большевиков. Но она сохранила своих командиров и внутреннюю структуру, а также свое название и черное знамя.

Такие внешние проявления упорядоченных отноше­ний тем не менее не могли скрыть глубокой враждеб­ности, разделявшей эти две группы. Коммунисты без большой радости относились к автономному статусу по­встанческой армии и к той популярности, которой она пользовалась у новобранцев из крестьян. Со своей сто­роны махновцы опасались, что рано или поздно Крас­ная армия попытается прижать их движение к ногтю. В начале года делегаты, выступавшие на первых двух съездах махновцев, прямо обвинили большевистскую партию в том, что она ищет возможности «лишить сво­боды и самостоятельности местные советы рабочих и крестьян» и что «требует монополии на революцию». Когда в апреле собрался III съезд, командир красных войск на Днепре Дыбенко запретил его, как «контрре­волюционное сборище».

Махновский Военно-революционный совет возму­щенно ответил ему: «Какое у вас есть право называть контрреволюционным народ, который... сбросил цепи рабства и который сейчас строит свою жизнь так, как он считает нужным? Должны ли массы революционно­го народа хранить молчание, когда такие «революцио­неры» отбирают у них завоеванную свободу?» 10 ап­реля 1919 года III съезд крестьян, рабочих и повстанцев открыто выразил свое неподчинение запрету. Советские газеты прекратили восхвалять махновцев и принялись обвинять их в том, что они «кулаки» и «анархо-бандиты». В мае были пойманы и расстреляны два агента Чека, засланные с целью убить Махно. Окончательный разрыв состоялся 15 июня, когда махновцы созвали IV региональный съезд и пригласили рядовых солдат Красной армии прислать своих представителей. Троц­кий, главнокомандующий силами большевиков, пришел в ярость. 4 июня он запретил съезд и объявил Махно вне закона. Части коммунистов совершили стремитель­ный налет на Гуляйполе и разогнали коммуну Розы Люк­сембург и ей подобные. Через несколько дней подошли войска Деникина и завершили начатое дело, сметя с лица земли то, что еще оставалось от коммуны, а так­же ликвидировав местные советы.

Хрупкий союз был торопливо восстановлен тем же ле­том, когда мощное наступление Деникина на Москву стало серьезно угрожать и коммунистам и махновцам. В августе и сентябре партизанские отряды Махно были отброшены к западным границам Украины. Волин, при­нимавший участие в поспешном отступлении, вспомина­ет в своих мемуарах, что даже перед лицом непреодоли­мых трудностей махновцы не впадали в отчаяние. Над передовой тачанкой армии повстанцев развевалось ог­ромное черное знамя с лозунгами «Свобода или смерть!» и «Землю – крестьянам, заводы – рабочим!».

26 сентября 1919 года Махно провел удачное контр­наступление у деревни Перегоновки под Уманью, пе­ререзав линии снабжения Белой армии, что вызвало па­нику и хаос у нее в тылу. Это было первое серьезное поражение Деникина в его драматическом марше к сердцу России и главным фактором, который остано­вил наступление на столицу большевиков. К концу года контрнаступление Красной армии заставило Деникина стремительно отступить к берегам Черного моря.

В месяцы после победы у Перегоновки махновщина была на гребне славы. В октябре и ноябре Махно на не­сколько недель занял Екатеринослав и Александровск, что дало ему возможность впервые применить принци­пы анархизма к городской жизни. После входа в боль­шой город Махно первым делом (после открытия город­ских тюрем) постарался устранить впечатление, что он явился лишь для того, чтобы ввести новую политическую власть. Повсюду были расклеены объявления, сообщав­шие горожанам, что отныне они вольны организовывать свою жизнь так, как считают нужным, что повстанчес­кая армия не собирается «диктовать им или приказы­вать», что делать. Были объявлены свобода речи, печати и собраний, и в Екатеринославе едва ли не за ночь по­явилось с полдюжины газет, представлявших широкий спектр политических мнений. Тем не менее, всемерно поддерживая свободу высказываний, Махно решительно не одобрял те политические организации, которые пы­тались командовать людьми. Поэтому он и распустил «революционные комитеты» (ревкомы) большевиков в Екатеринославе и Александровске, посоветовав их чле­нам «заняться каким-нибудь честным трудом».

Махно был нацелен на уничтожение любого вида гос­подства, на поощрение экономического и социального самоопределения. «Это дело самих рабочих и кресть­ян, – говорилось в одной из его прокламаций 1919 го­да, – организоваться и добиться взаимопонимания во всех областях жизни, для чего они могут мыслить, как считают нужным». В октябре 1919 года оратора-эсера, который на съезде рабочих и крестьян в Александров­ске призывал к созданию действенного руководства, мах­новцы встретили криками протеста: «Нам ваших руко­водителей более чем хватило. Вечно они здесь, и их все больше. Давайте-ка мы попробуем справляться без них». Когда работники железной дороги в Александровске по­жаловались, что они уже много недель не получают за­работной платы, Махно посоветовал им взять под свой контроль железнодорожные пути и потребовать от служб пассажирских и грузовых перевозок такой оплаты свое­го труда, какую они считают справедливой.

Тем не менее утопические проекты Махно не смогли увлечь даже незначительное меньшинство рабочего люда, потому что, не в пример фермерам и деревенским ре­месленникам, независимым производителям, которые сами умеют решать все свои дела, заводские рабочие и шахтеры привыкли воспринимать себя как взаимозаме­няемые части сложного производственного;механизма, и без руководства мастеров и технических специалистов просто теряются. Более того, крестьяне и ремесленники могли обменивать плоды своего труда, в то время как жизнь городских рабочих зависела от регулярной выпла­ты им жалованья. К тому же Махно окончательно все запутал и усложнил, когда признал равенство всех бу­мажных денег, выпущенных его предшественниками – украинскими националистами, белыми, да и большевиками. Он никогда не понимал сложности современной городской экономики, да и не пытался понять их. Он ненавидел «яд» городов и обожал естественную просто­ту крестьянской жизни, из которой сам происходил. Но в любом случае у Махно было очень мало времени для воплощения своей плохо продуманной экономической программы. Он был все время в движении, редко оста­навливаясь, даже чтобы перевести дыхание. Махновщи­на, по словам ее современников, была «царством на ко­лесах», «республикой тачанок». «Как всегда, – писал Волин о проектах Махно в Екатеринославе и Александровске, – нестабильность ситуации не дала заняться нужными делами».

В конце 1919 года Махно получил приказ от крас­ного командования немедленно перебросить свою ар­мию на польский фронт. Приказ прямо преследовал задачу убрать Махно из его родных мест и дать возмож­ность без помех установить там правление большеви­ков. Махно и пальцем не пошевелил, чтобы сдвинуться с места. Он ответил, что его повстанческая армия – единственная подлинно народная сила на Украине и что она останется здесь, дабы защищать новообретен­ную свободу народа. Троцкий, сказал он, хочет заме­нить деникинские «орды» Красной армией, а помещи­ков – политкомиссарами. Жесткий ответ Троцкого последовал без промедления: махновцы были объявле­ны вне закона, и он стал готовиться выступить против них. В отчаянной попытке предотвратить такое разви­тие событий штаб-квартира Махно в Гуляйполе выпус­тила листовки, призывающие большевистские части не подчиняться приказам, которые могут нарушить «мир­ное соглашение» с Украиной. Людям нужно не «прав­ление комиссаров», гласили листовки, а «свободный порядок советов». «На насилие мы ответим насилием».

Далее последовали восемь месяцев ожесточенных во­енных действий, которые стоили больших потерь обе­им сторонам. Свою жатву собирала и серьезная эпи­демия тифа. Волин, которого болезнь свалила с ног в Кривом Роге, был взят в плен Красной армией и от­правлен в московскую тюрьму. Сильно уступая своим противникам в численности, партизаны Махно избега­ли открытых сражений и полагались на тактику парти­занской войны, которую они вели в течение более двух лет Гражданской войны. В одной из своих песен они говорили, как верят в руководство Махно: «Мы разгро­мим их и уничтожим в этой войне, всех, до последне­го комиссара, возьмем в плен. Ура, ура, ура! Мы идем на врага, за матушку Галину, за батька Махно!»

В октябре 1920 года барон Врангель, ставший преем­ником Деникина на юге России, начал мощное наступ­ление, двинувшись с Крымского полуострова на север. И снова Красная армия обратилась за помощью к Мах­но, и снова было подписано соглашение, по которому по­встанческая армия обрела полусамостоятельное суще­ствование под общим командованием большевиков[44]. В обмен на сотрудничество коммунисты пообещали Мах­но амнистировать всех анархистов в российских тюрь­мах и гарантировать им свободу пропаганды при ус­ловии, что они будут воздерживаться от призывов к насильственному свержению советской власти. (Таким об­разом, Волин, едва оправившись от тифа, смог возобно­вить издание «Набата» в Харькове и начал подготовку к созыву Всероссийского съезда анархистов, который дол­жен был собраться к концу года.)

Прошло лишь чуть больше месяца, Красная армия сделала решительный шаг к победе в Гражданской вой­не – и советские руководители разорвали соглашение с Махно. Пусть даже махновцы больше не представляли интереса как военный партнер, но пока во главе их сто­ял Батька, шаткому режиму большевиков продолжал уг­рожать дух примитивного анархизма и опасность всеоб­щей крестьянской войны, пугачевщины. Таким образом, 25 ноября махновские командиры в Крыму, бурно отме­чавшие недавнюю победу над Врангелем, были аресто­ваны Красной армией и немедленно расстреляны. На следующий день Троцкий приказал взять штурмом штаб-квартиру Махно в Гуляйполе, где Чека одновременно и арестовала членов конфедерации «Набат», которые соби­рались в Харьков на свой съезд, и провела налеты на анархистские клубы и организации по всей стране.

Во время нападения на Гуляйполе большинство шта­ба Махно было взято в плен и отправлено по тюрьмам или же просто расстреляно на месте. Тем не менее сам Батька с немногими остатками армии, которая когда-то насчитывала десятки тысяч человек, смог ускользнуть от преследователей. Большую часть года ему пришлось ски­таться по Украине. Наконец, уставший партизанский вождь, продолжавший страдать от незаживших ран, форсировал Днестр и ушел в Румынию, откуда добрался до Парижа.

Неприязнь большевиков к анархистам продолжала расти еще со времени их первых рейдов против Мос­ковской федерации анархистов в апреле 1918 года. К 1919 году вооруженные отряды Черной гвардии и агрессивные партизанские шайки – силы, которые мог­ли представлять военную опасность для, властей, – ока­зались не единственными объектами преследований; интеллектуалы из конфедераций анархо-синдикалистов и «Набата», самым опасным оружием которых были только их карандаши, часто подвергались арестам и задержаниям, особенно те неугомонные, что отказыва­лись прекратить критику «предательств» и «эксцессов» Ленина и Троцкого.

Григорий Максимов подсчитал, что между 1919 и 1921 годами он; попадал за решетку не менее шести раз. Даже такие лояльные «советские-анархисты», как братья Гордины и Иуда Рошин, на краткое время ока­зывались за решеткой.

Летом 1920 года Эмма Голдман и Александр Беркман на II конгрессе Коммунистического интернацио­нала, а потом на встрече в Москве горячо протестова­ли против преследования их товарищей. Такие же жа­лобы были направлены в анархистский Черный крест. Анархо-синдикалисты требовали от зарубежных синди­калистов, прибывших в Москву как делегаты Комин­терна, воспользоваться своим влиянием для обращения к советскому руководству. Поток протестов тем не ме­нее не помешал Троцкому в ноябре 1920 года провес­ти на Украине «крупную хирургическую операцию», когда Красная армия разгромила штаб-квартиру Мах­но в Гуляйполе, а Чека в Харькове захватила лидеров конфедерации «Набат» – включая Волина, Арона и Фаню Барон, Ольгу Таратуту, Сеню Флешина, Марка Мрачного, Доленко-Чекереза и Анатолия Горелика – и отправила их в московские тюрьмы, в Таганскую и Бутырскую. На несколько недель были задержаны в столице Максимов и Ярчук из Конфедерации анархо-синдикалистов.

Крайне возмущенная новой волной арестов, Эмма Голдман резко пожаловалась на них Анатолию Луначар­скому, народному комиссару просвещения, и наркому благосостояния Александре Коллонтай. Оба они, как Эмма рассказывала Анжелике Балабановой, «признали эти злоупотребления, но сочли, что протестовать нера­зумно». Балабанова, секретарь Коминтерна, организо­вала для Эммы встречу с Лениным, который заверил ее, что анархистов не преследуют за их убеждения, а толь­ко подавляют «бандитов» и повстанцев Махно.

Массовыми арестами анархо-синдикалистов (кото­рые, не в пример махновцам, не представляли вооружен­ной угрозы властям) большевики надеялись раз и навсег­да положить конец их влиянию на заводских рабочих. Постоянная агитация синдикалистов, их действительно заметное присутствие на предприятиях служили для рабочих напоминанием о заре свободы, которая зажглась для них в 1917 году, о расцвете рабочего контроля. С этого времени, по мере того как режим продвигался к централизованному контролю над экономикой, синди­калистам приходилось вести арьергардные бои, побуждая рабочих делать то же самое. В марте 1920 года II Всероссийский съезд рабочих пищевой промышленности, собравшийся в Москве, принял резолюцию, предложен­ную Исполнительным бюро анархо-синдикалистов (Мак­симов, Ярчук и Сергей Маркус), в которой большевист­ский режим осуждался за введение «неограниченного и неконтролируемого господства над пролетариатом и кре­стьянством, за ужасный централизм, доходящий до уровня абсурда... за уничтожение всего, что только есть в стра­не живого, непосредственного и свободного». Так назы­ваемая «диктатура пролетариата», далее было в резолю­ции, в действительности представляет собой диктатуру партии и даже отдельных личностей над пролетариатом.

Максимов, автор этих откровенных высказываний, призывал к созданию нового общества, основанного на непартийных советах и свободном труде. Не сомне­ваясь, что заводские комитеты, имея в руках такое мощное оружие, как всеобщая забастовка, смогут в ко­нечном итоге добиться в России экономической децентрализации, он пытался организовать подпольную Фе­дерацию рабочих пищевой промышленности в качестве первою шага к созданию Российской всеобщей конфе­дерации труда.

Хотя из организационных усилий Максимова мало что получилось, его цель создания децентрализованной рабо­чей конфедерации начала пользоваться популярностью среди более радикальных элементов на заводах и в мас­терских и даже привлекать внимание некоторых замет­ных групп диссидентов в самой коммунистической партии.

К концу 1920 года под руководством яркой мадам Коллонтай и ее любовника Александра Шляпникова, бывшего металлиста, а теперь первого наркома труда, сформировалась «рабочая оппозиция», получившая мощ­ную поддержку рядовых членов в профсоюзах и в завод­ских комитетах. «Рабочую оппозицию» серьезно беспо­коила политика «военного коммунизма».

Сторонников оппозиции особенно волновала «мили­таризация» рабочих ресурсов и замена рабочего конт­роля на предприятиях единоличным управлением. Их растущий критицизм политики большевиков отражал разочарование рабочих своими новыми руководителя­ми и неприятие народом заметного сползания совет­ского режима к новому бюрократическому государству. «Рабочая оппозиция» возражала против того, что эко­номические организации правительства, да и сама ком­мунистическая партия засорены «буржуазными» специ­алистами и другими непролетарскими элементами.

Вожди большевиков, заявляла Коллонтай, не понима­ют нужд рабочего от станка и вообще жизни в цехах и мастерских. Не доверяя простым людям, они стремятся «облечь доверием технических чиновников, наследников прошлого, а не опираться на здоровые творческие эле­менты трудящихся масс». «Основа противоречий, – говорила она, – вот в чем: будем ли мы строить комму­низм через рабочих или поверх их голов, руками совет­ских чиновников».

Александра Коллонтай, Шляпников и их союзники требовали, чтобы руководство экономикой от правитель­ства было передано рабочим комитетам и профсоюзам, организованным в рамках Всероссийского конгресса производителей, которые прошли процедуру выборов, независимых от партийного контроля. Надо дать полную свободу, доказывали они, творческим силам заводских рабочих, а не «уродовать их бюрократической машиной, полной духа рутины, свойственной буржуазной капита­листической системе производства и контроля».

«Рабочая оппозиция», делала вывод Коллонтай, ставит целью добиться подлинной диктатуры пролетариата, а не партийных лидеров, потому что Маркс и Энгельс провоз­глашали: «Создание коммунизма может быть и будет де­лом рук самих трудящихся масс. Создание коммунизма принадлежит рабочим».

Ленин с растущим неудовольствием наблюдал рост оппозиционных настроений. Он оспаривал призыв Кол­лонтай к отцам-основателям для подкрепления своей позиции. Осуждая идеи «рабочей оппозиции», как «син­дикалистское и анархистское отклонение» от марксист­ской традиции, он призвал ее лидеров к соблюдению партийной дисциплины. Ленин, опасаясь, что синдика­листские доктрины «проникнут в широкие массы», осу­дил все разговоры о «промышленной демократии» или о созыве Всероссийского конгресса производителей. Он решительно отказался от своих прежних утверждений, высказанных в работе «Государство и революция», что обыкновенный рабочий способен заниматься политичес­кими и экономическими проблемами. «Человек практи­ки, – заявил он, – знает, что это волшебная сказка».

К началу 1921 года Ленин испытывал серьезное бес­покойство в связи с возрождением синдикалистских тенденций среди заводских рабочих и интеллигентов своей же партии и обдумывал меры их обуздания. В поисках ответа он обратился к работам Фернана Пелетье (выдающаяся личность во французском синдикалист­ском движении) и некоторым трудам Бакунина, а так­же Кропоткина. Кропоткин, живой символ либертарианства, продолжал пользоваться глубоким уважением всей России. Он пришел к убеждению, как рассказы­вал Эмме Голдман в 1920 году, что один лишь синди­кализм может заложить фундамент для восстановления экономики России.

Кропоткин не претерпел личных унижений во вре­мя налетов на московских анархистов в 1918 году, но летом того же года пожилой князь был вынужден пе­ребраться в скромный деревянный домик в городке Дмитрове, примерно в 80 километрах к северу от сто­лицы. Большую часть времени он проводил работая над рукописью книги об этике (которую так и не закон­чил) и принимая поток посетителей, включая Волина, Максимова, Эмму Голдман и Александра Беркмана.

Кропоткин был серьезно обеспокоен диктаторскими методами советского правительства. Он резко возражал против разгона Учредительного собрания и террори­стических методов работы Чека и сравнивал партийную диктатуру, навязанную большевиками, с «якобинскими взглядами Бабефа». Тем не менее в открытом письме к рабочим Западной Европы он побуждал их оказать дав­ление на свои правительства, чтобы положить конец бло­каде России и прекратить их участие в Гражданской вой­не. «Дело не в том, что нельзя возразить против мето­дов большевистского правительства, – повторял Кропот­кин. – Мы далеки от этого! Но вооруженная иностран­ная интервенция обязательно усиливает диктаторские тенденции этого правительства и парализует старания тех русских людей, которые готовы оказать помощь Рос­сии, независимо от ее правительства, в восстановлении ее жизни».

В мае 1919-го, за год до этой декларации, Кропоткин встретился в Москве с Лениным, чтобы обсудить их разногласия. Дискуссия продолжилась в ходе краткой пере­писки, в которой.Кропоткин не отказывался от своих на­падок на диктатуру большевиков. «Россия стала револю­ционной республикой только по названию, – писал он Ленину в марте 1920 года. – В настоящее время ею руководят не советы, а партийные комитеты... Если су­ществующая ситуация будет продолжаться, само слово «социализм» превратится в ругательство, что случилось с лозунгом «равенство» через сорок лет после правления якобинцев». Но Кропоткин не потерял надежды. «Я глубоко верю в будущее, – заверял он в мае 1920 года. – Я верю в синдикалистское движение... в течение ближайших пятидесяти лет оно превратится в могучую силу и приведет к созданию бесклассового коммунистического общества».

В январе 1921 года Кропоткин, которому было почти восемьдесят лет, заболел воспалением легких, что и при­вело к его кончине. Его давний ученик, доктор Александр Атабекян, который тридцать лет назад основал анархист­скую библиотеку в Женеве, сидел у ложа своего умира­ющего учителя. Через три недели, 8 февраля 1921 года Кропоткин скончался. Его семья отклонила предложение Ленина об организации государственных похорон, и тут же был создан комитет по организации похорон из ве­дущих анархо-синдикалистов и анархо-коммунистов, которых объединила смерть их великого учителя. Лев Каменев, председатель Московского Совета, разрешил Арону Барону и еще нескольким другим арестованным анархистам на день покинуть тюрьму, чтобы принять участие в похоронной процессии.

Не обращая внимания на жгучий холод московской зимы, они прошли кортежем до Новодевичьего монас­тыря, места погребения предков Кропоткина. Они не­сли черные знамена, лозунги с требованиями освобож­дения из тюрем всех анархистов и плакаты с такими надписями: «Где есть власть, там нет свободы» и «Ос­вобождение рабочего класса есть дело самих рабочих». Хор пел «Вечную память». Когда процессия проходила мимо Бутырской тюрьмы, заключенные трясли решет­ки на окнах своих камер и провожали покойного анар­хистским гимном.

Эмма Голдман произнесла речь над могилой Кропот­кина, а студенты и рабочие возложили цветы на его надгробие. Место рождения Кропоткина, большой дом в старом аристократическом квартале Москвы, был пе­редан его жене и товарищам для организации музея, где будет место его книгам, бумагам и личным вещам. Организацией его занялся комитет анархистов-ученых. В него входили Николай Лебедев, Алексей Солонович и доктор Атабекян, которым шли пожертвования от друзей и почитателей со всего мира.

Гражданская война в России оставила по себе мрач­ное наследие в виде голода, развала промышленности, нехватки горючего, личной ненависти и политического разочарования. Горечь этого урожая вызвала в Москве и Петрограде в первые недели 1921 года резкий рост крайнего напряжения, которое и подготовило почву для Кронштадтского восстания, события, которое, как за­метил Ленин, «осветило реальность лучше, чем что-либо еще».

Ближе к концу февраля по крупнейшим предприяти­ям Петрограда прокатилась неожиданная волна забасто­вок. По рукам ходили листовки и прокламации. Часть из них требовала топлива и хлеба, ликвидации рабочих ба­тальонов Троцкого, возрождения свободных советов и заводских комитетов, другие – свободы слова, восста­новления Учредительного собрания, прекращения тер­рора Чека и освобождения из коммунистических тюрем эсеров, анархистов и других политических заключенных.

Еще до конца месяца делегация матросов и рабочих с военно-морской базы Кронштадта, расположенной на соседнем острове Котлин, прибыла в столицу, чтобы присоединиться к одной из демонстраций забастов­щиков. В самом Кронштадте проходили митинги под­держки на Якорной площади – где в июльские дни 1917 года Блейхман произносил свои пламенные речи – и на борту линкора «Петропавловск», стоящего в гава­ни. Настоящее восстание разразилось в начале марта на островной базе и на окружающем промышленном ком­плексе. Оно длилось две недели, пока части большеви­ков и добровольцев не пересекли замерзший Финский залив по льду и не подавили мятежников.

История кронштадтского радикализма возвращает к революции 1905 года. Мартовский мятеж 1921 года, так же как и предыдущие восстания в 1905 и 1917 годах, был бурным и неожиданным, но он не был организован, как об этом часто пишут, анархистами или какой-то другой единственной партией или группой. Скорее его участниками были радикалы всех мастей – большеви­ки, эсеры, анархисты и много других, не имеющих чет­кой политической ориентации. Те анархисты, которые играли заметную роль в Кронштадте 1917 года, четыре года спустя здесь уже не присутствовали: матрос Желез­няков погиб в бою с деникинцами в 1919 году, Блейхман скончался в Москве в 1920 или в начале 1921 года, а Ярчук, обитавший в Москве, если не сидел в тюрьме, был, как и большинство его товарищей, под неустанным надзором Чека.

Тем не менее дух анархизма, который играл столь важную роль в Кронштадте во время революции 1917 года, отнюдь не исчез. В канун восстания анархисты распро­страняли среди моряков и рабочих листовки с лозунга­ми «Где есть власть, нет свободы», понося «железную дисциплину» и «принудительный труд», навязанный за­водским рабочим большевистским режимом. Листовки повторяли знакомые анархистские требования: поло­жить конец принудительному труду, восстановить ра­бочий контроль, сформировать независимые парти­занские отряды вместо Красной армии, провести подлинную социальную революцию, которая и приведет к созданию бесклассового общества свободных коммун.

Но кроме такой прямой пропаганды было много сви­детельств влияния на мятежников анархистских идей. Так, в чисто анархистской манере мятежники сетовали, что Россия попала под господство «небольшой группы коммунистических бюрократов», громко требовали унич­тожения «комиссарократии», установленной Лениным, Троцким и их свитой[45]. Рабочие, говорили они, не для того избавлялись от отдельных капиталистов, чтобы стать рабами государства. «Вся власть Советам, – провозгла­шали повстанцы, – но не партиям!» В своем мятежном журнале они объявили, что Кронштадтское восстание знаменует начало «третьей революции», которая продол­жится, пока русский народ не освободится от своих но­вых хозяев: «Здесь, в Кронштадте заложен первый ка­мень третьей революции, которая освободит рабочий люд от последних уз и откроет широкую новую дорогу к социалистическому творчеству».

Анархисты, которые встретили мятеж ликованием, приветствовали Кронштадт как «вторую Парижскую коммуну». Даже такие просоветские группы, как уни­версалисты и карелинская Всероссийская федерация анархистов, были охвачены радостным порывом и осуждали правительство, которое послало войска для подавления восстания. Опасаясь обильного кровопроли­тия, Александр Беркман и Эмма Голдман вместе с дву­мя другими товарищами обратились к Зиновьеву, пред­лагая себя в качестве посредников.

Но правительство не собиралось вступать с мятеж­никами в какие-либо переговоры. «Пришло время, – заявил Ленин на X съезде партии, в то время, когда на острове в Финском заливе бушевало пламя восстания, – положить конец оппозиции, придавить ее; оп­позиции с нас хватит».

После этого заявления «рабочая оппозиция» (хотя ее сторонники присоединились к своим соратникам ком­мунистам в осуждении Кронштадтского восстания) была быстро подавлена. Страну затопила новая волна полити­ческих арестов. Анархистов отлавливали в Петрограде, Москве, Киеве, Харькове, Екатеринославе и Одессе. Те, кого освободили после арестов в ноябре 1920 года, сло­мавших становой хребет организации, снова оказались в заключении. Московская Чека арестовала Максимова и Ярчука, секретаря и казначея Исполнительного бюро анархо-синдикалистов, которые оказались вместе со сво­ими коллегами в Таганской тюрьме. Почти все еще оста­вавшиеся книжные магазины, типографии и клубы были закрыты, а несколько еще существовавших анархистских кружков разогнаны. Даже пацифисты, последователи Толстого, были арестованы или запрещены. (Немало толстовцев было расстреляно во время Гражданской вой­ны за отказ служить в Красной армии.)

Алексей Боровой был исключен из Московского уни­верситета[46]. В ноябре 1921 года милиция совершила на­лет на клуб универсалистов, бывший центр «Советского анархизма», и закрыла их газету. Двое из их руководи­телей, Владимир Бармаш и Герман Аскаров, оба извест­ные интеллектуалы и члены Московского Совета, были арестованы по обвинению в «бандитизме и подпольной деятельности». По данным Максимова, универсалистам, которые радовались поражению Кронштадтского мяте­жа, удалось создать еще более раболепную группу «анархо-биокосмистов», которая заявила о своей безоговороч­ной поддержке советского правительства и торжественно объявила о своем намерении устроить социальную революцию «в межпланетном пространстве, но не на терри­тории Советов»[47].

Расправа с анархистами вызвала немало нежелатель­ных слухов. В то же самое время, пока большевики на­бивали камеры Бутырки и Таганки синдикалистами, универсалистами, махновцами и членами конфедерации «Набат», они вели жаркие споры с Социалистическим интернационалом в Амстердаме по поводу того, что­бы синдикалистов признавали в Западной Европе и Се­верной Америке. В июле 1921 года коммунисты созда­ли Красный интернационал профессиональных союзов (более известный как Профинтерн), задача которого состояла в том, чтобы вывести организованное рабочее движение из-под влияния Международной федерации профсоюзов в Амстердаме.

Но иностранные делегаты, которые попытались про­вести в Москве конгресс Профинтерна, были потрясены ликвидацией армии Махно и подавлением Кронштадтского восстания, – и тут они испытали новое потрясе­ние, когда пошла волна последних арестов анархистов.

С.А. Лозовский, председатель Профинтерна, министр иностранных дел Чичерин и сам Ленин неустанно заве­ряли своих гостей, что «идеологические» анархисты ни в коем случае не подвергаются преследованиям. Тем не менее Голдман, Беркман и Александр Шапиро смогли убедить некоторых европейских синдикалистов сделать Ленину представление, чтобы облегчить участь своих аре­стованных товарищей в России. Другие делегаты Про­финтерна изложили свой протест Дзержинскому, главе Чека. Чтобы драматизировать ситуацию, арестованные анархисты в Таганке – среди которых были Максимов, Волин, Ярчук, Бармаш, Мрачный – объявили голодовку, которая длилась все одиннадцать дней, пока шел конг­ресс.

В добавление к сложному положению правительства возникло еще одно потрясение, когда в сентябре 1921 года Чека расстреляла анархистского поэта Льва Черного и фаню Барон. Черный активно действовал в составе мос­ковской Черной гвардии и был членом группы «Анархи­сты подполья», которая несла ответственность за взрыв в Леонтьевском переулке, где в 1919 году размещалась штаб-квартира московских коммунистов, хотя он сам лично не имел отношения к этому инциденту. Репутация фани Барон, как «идеологического» анархиста, не была запятнана никаким терроризмом. Эмма Голдман была настолько возмущена казнями анархистов, что решила устроить сцену на манер английских суфражисток, при­ковав себя цепями к скамье в зале, где проходил III кон­гресс Коминтерна, и выкрикивая делегатам слова проте­ста, но ее отговорили русские друзья.

В обстановке возмущения со всех сторон, дома и за границей, Ленин счел благоразумнее пойти на попятный. В том же месяце он освободил тех из известных анархи­стов, за которыми, пусть они были оппозиционерами по отношению к советской власти, не числилось насильст­венных действий. Им было поставлено условие: без про­медления покинуть страну. Максимов, Мрачный, Во­лин, Ярчук и несколько других отбыли в Берлин в янва­ре 1922 года. Тем временем Эмма Голдман, Александр Беркман и Саня Шапиро, до глубины души огорченные тем оборотом, который приняла революция, тоже при­няли решение эмигрировать. «Приходят серые дни, – записал в своем дневнике Беркман. – Один за другим гаснут тлеющие угли свободы. Террор и деспотизм поло­жили конец жизни, рожденной в дни Октября. Лозунги революции отброшены, ее идеалы потоплены в народной крови. Дыхание вчерашнего дня обрекло на смерть мил­лионы; сегодняшние тени темным пологом висят над страной. Диктатура железной пятой подавила народные массы. Революция мертва, и ее стоны – это глас вопи­ющего в пустыне... Я принял решение оставить Россию».

Эпилог

Где те, кто придут служить мас­сам – а не использовать их ради своих амбиций?

Петр Кропоткин

На волне Кронштадтского восстания большевики ввели в действие новую экономическую политику, кото­рая покончила с насильственными изъятиями зерна и ослабила правительственный контроль над сельским хо­зяйством, промышленностью и торговлей. Цель Ленина заключалась в том, чтобы не допускать впредь таких мя­тежей, как Кронштадтский, для чего измученной и ис­терзанной стране надо было дать возможность «переве­сти дыхание». Тем не менее политическая оппозиция передышки не получила. Началась кампания по искоре­нению жалких остатков политических разногласий.

Воинственные анархисты, которым удавалось пока избегать сетей Чека, были выслежены, захвачены и пред­стали перед революционным трибуналом, которому они бросили в лицо те же обвинения, что и их предше­ственники на столыпинских судах после революции 1905 года. В декабре 1922 года один из обвиняемых на суде в Петрограде назвал этот процесс насмешкой и от­казался отвечать своим инквизиторам. Большевики, за­явил он, обернули оружие против храбрейших защитников революции, потому что, как и все тираны, они боятся критики. «Но мы не боимся ни вас, ни ваших палачей! – вскричал он. – Советское «правосудие» может убить нас, но вы никогда не убьете наши идеа­лы. Мы умрем как анархисты, а не как бандиты».

Заключенные анархисты прямо из тюрем Москвы, Петрограда и других городов были отправлены этапом в концентрационные лагеря под Архангельском на ледя­ной север, или в политизоляторы, раскиданные по всей стране. Сведения, доходившие до Запада, говорили о су­ровых условиях, на которые они были обречены: невы­носимый холод, скудная пища, каторжный труд, цинга и туберкулез. Только письма от членов семьи и товари­щей поддерживали огонек надежды. «Я сижу и мечтаю о свободе», – писал узник Ярославского политизолятора, чье здоровье было подорвано туберкулезом.

Древние монастыри Суздаля и Соловецких островов в Белом море были превращены в тюрьмы для сотен по­литических противников советской власти, которые устраивали демонстрации и голодовки протеста против заключения. Несколько отчаянных душ пошли на само­сожжение, следуя примеру старообрядцев, которые две­сти пятьдесят лет назад, забаррикадировавшись в Соло­вецком монастыре, превращали себя в живые факелы. К середине 20-х годов анархистов убрали с Соловков и разбросали по тюрьмам Чека на Урале и по сибирским колониям.

Те анархисты, которым позволено было покинуть Россию, не теряя времени, организовали комитеты по­мощи своим заключенным товарищам. Беркман, Голдман, Шапиро, Волин, Мрачный, Максимов, Еленский, Сеня и Молли Флешины направили свою энергию на создание фондов помощи. Папки в их организациях – самыми известными были Объединенный комитет за­щиты заключенных революционеров в России (Берлин, 1922-1926), Фонд помощи Международной ассоци­ации рабочих для анархистов и анархо-синдикалистов в российских тюрьмах и ссылках (Берлин и Париж, 1926–1932) и Фонд Александра Беркмана, активно действовавший в Чикаго, – пухли от писем и досье арестованных анархистов, их имена сопровождались та­кими мрачными примечаниями, как «избит в Бутырках», «повторная голодовка», «убит в тюрьме», «рас­стрелян в Киевской ЧК», «избит за сопротивление насильственному кормлению» и «судьба неизвестна». Эмигранты не жалели сил, обеспечивая непрестанный поток посылок и передач, поддерживая своих соратни­ков в России. Их успехи в борьбе с голодом, тоской и отчаянием заключенных достойны уважения, учитывая те ограничения, которые советское правительство нало­жило на благотворительную деятельность. По словам получателей, их письма и передачи были «божьим да­ром», «дуновением свежего воздуха» в этой душной ат­мосфере.

Тем не менее силы и средства, необходимые для организации митингов протеста, сбора средств, выпус­ка бюллетеней, отправки писем, посылок и т. п., не пе­реставали требовать активного участия уже немолодых анархистов Запада, выматывая из них все физические силы и вынуждая жить в постоянной бедности. «Я ча­сто думаю, что мы, революционеры, напоминаем капи­талистическую систему, – заметила Эмма Голдман, ко­торая сама без устали работала в системе помощи. – Мы высасываем из людей все лучшее, что в них есть, а потом молча наблюдаем, как они кончают свои дни в нищете и одиночестве».

А тем временем смерть заставляла смолкать старую гвардию движения. Владимир Забрежнев, старый кропоткинец, который после Октябрьской революции всту­пил в коммунистическую партию, стал секретарем пра­вительственной газеты «Известия» и в 1920 году скончался в Москве. Несколько месяцев спустя И.С. Блейхман стал жертвой легочного заболевания, которое серьезно обо­стрилось, когда он отбывал срок на принудительных работах в большевистской тюрьме[48]. В феврале 1921 года кончина Кропоткина последовала за смертью в декабре его давнего ученика Гогелиа-Оргеиани, уехавшего на свой родной Кавказ. Варлаам Черкезов, еще один грузин и близ­кий помощник Кропоткина в первые годы движения, вернулся в свое бывшее убежище в Лондоне, где и умер в 1925 году, на восьмидесятом году жизни. В 1926 году в Москве у Мачайского случился инфаркт, а Аполлон Карелин умер от кровоизлияния в мозг, успев стать сви­детелем разгрома Всероссийской федерации анархистов и ареста своих самых преданных учеников Хархардина, Солоновича и Худолея.

В мрачной хронике тюрем, ссылок и смертей порой случались светлые моменты. Ольга Таратута, избитая тю­ремщиками в Бутырках, получившая цингу в Орловском политизоляторе и, наконец, отправленная в сибирскую ссылку, внезапно получила помилование и разрешение вернуться в Киев[49]. Бывшие «советские анархисты» – карелинцы, универсалисты и анархо-синдикалисты – были освобождены из тюрем, чтобы оказаться под над­зором политической полиции. В 1924 году Абба Гордин, лидер универсалистов, получил разрешение эмигриро­вать в Соединенные Штаты. Его брат В.Л. Гордин, хотя и перешел в стан большевиков, в 1925 году был аресто­ван и помещен в психиатрическую больницу. Судя по надежным источникам, ему удалось добраться до Амери­ки, где, как ни странно, он стал протестантским мисси­онером. (Гордины были сыновьями раввина.)

Во время нэпа небольшому количеству «мирных» анархистов разрешили продолжать свою деятельность. Оставались открытыми издательство и книжный магазин «Голос труда», где продавалось несколько томов сочине­ний Бакунина, а также новые работы, включая ценное собрание воспоминаний анархистов, изданных Алек­сеем Боровым. В то же самое время Боровой и его сорат­ники из Комитета по созданию музея Кропоткина, ува­жаемые Атабекян и Лебедев, получили от властей разре­шение без помех заниматься своей работой. В 1927 году они вместе с другими известными анархистами (среди них Рогдаев, Бармаш, Аскаров и Лидия Гогелиа), скорее всего, с благословения Московского Совета, выступили с публичным протестом против казни Сакко и Ванцетти, которая стала весьма распространенной для радикалов и либертарианцев во всем мире.

Для остальных членов движения, живущих в зару­бежной эмиграции, небольших групп состарившихся усталых мужчин и женщин, разбросанных по Амери­ке и Европе, осталась лишь горечь лицезрения, как рус­ская революция превращается в полную противополож­ность всему, на что они надеялись. В лучшем случае, как недавно заметил симпатичный неофит от анархизма, им осталось печальное утешение, что их отец-основа­тель Бакунин, полстолетия тому назад оценивая марк­систский социализм, пророчески предсказал все это. «Долгие годы «строительства социализма», – заявила Федерация русских анархо-коммунистических групп в Соединенных Штатах и Канаде, – полностью доказа­ла справедливость утверждения Бакунина, что «социа­лизм без свободы – это рабство и скотство». В Берли­не и Париже, в Нью-Йорке и Буэнос-Айресе, полные горечи, оставшиеся в живых продолжали свои саркас­тические нападки на диктатуру большевиков. Ленин в их глазах был «Торквемадой, Лойолой, Макиавелли и Робеспьером русской революции»; они презрительно называли его партию «новыми королями», растоптав­шими знамя свободы.

Они понос