Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава III. У костра
Не навязывайте здешнему народу не соответствующих его нравам и обычаям законов, которых никто не принимает. А.С. Грибоедов
На лагерь опускалась ночь. Небо чуть бледнело, вспыхивало миллиардами звезд. Млечный путь туманным сиянием протянулся над головой. Но небо это чужое. И ночь чужая. И чужие люди вокруг на этой чужой земле…
Но нельзя беспрестанно лить слезы, не пристало горцу простирать руки, взывая к небу. Не мужское дело поддаться горю и жить, опустив голову и разучившись смеяться. "Эге-ей, кенти! Вы что, приуныли? Тогда зажигай костры!" Робкие язычки огня облизывают сучья. И вот уже слышится смех то здесь, то там. И тьма отступает перед пламенем костра.
— Расскажу-ка я вам, что случилось под Аллероем, — слышен звонкий голос. — Жил в нашем ауле здоровяк по имени Бута. Шестигирдовыми мешками играл, как пуховыми подушками. Да. Но силою был — богатырь, а душой — настоящий заяц. Как услышит стрельбу — мгновенно в лес. И сидит там вместе с женщинами рядом. Женщины речи заводят, дескать, какие у них мужчины, смелые да храбрые, да какие они сильные. Бута соглашается: "Да, мы такие!" Женщины и дальше языками чешут, дескать, какие же несчастные мужчины, ни сна они не знают, ни отдыха, все в седле, все в походах. "Такова наша доля", — заявляет Бута. Однажды, отсидевшись в лесу, возвращаются они в аул. И вдруг где-то совсем рядом раздался выстрел. Бута как стоял, так и рухнул. "Аллах, убили меня!" — только и успел воскликнуть. Женщины засуетились, бросились к нему, спрашивают: "Что с тобой? Куда тебя ранило?" — "Пуля попала в самое сердце!" - "Ой, несчастный, берег-берег свою душонку, да так и не сберег". Обнажили женщины его богатырскую грудь, а раны-то не находят. Только жука нашли ночного у него за пазухой. Женщины и навалились на Буту: "Держи свою пулю! Трус и от такой может подохнуть".
Дошла очередь до зандаковца.
— Однажды приехал в наш аул гость из Гойты, — начал он. — Гостит день, другой. Пора бы и домой уже ему собираться. Но он вот с чем обратился к хозяину: "Говорят, тут где-то живут еще одни наши сородичи. Сам подумай, приеду я домой, а меня спросят, видел ли я их? Что мне ответить? Покажи их мне, пожалуйста". Вышли гость и хозяин на улицу, а навстречу идет хромой. "Вот человек вашего тейпа[86]", — показывает хозяин. Гость промолчал и прошел мимо. Хромой ему не понравился. Идут дальше. Встречается горбун. "Вот тоже ваш человек". Гость покрутил головой и отвернулся. И тут впереди появился высокий, статный, добротно одетый мужчина, но немного косой. "А этот как, тоже наш?" — спрашивает гость. "Ваш", — отвечает хозяин. "Слушай, — говорит ему гость, — ты теперь ноги напрасно не бей, возвращайся, а своих сородичей я теперь и сам как-нибудь распознаю".
Когда смех затих, разговор незаметно перекинулся на военные темы. Вспомнили о временах шейха Мансура, Бейбулата, вспомнили чеченских наибов, истории их побед и поражений. И снова вернулись к настоящему дню.
— Напрасно пролили мы столько крови, — тяжело вздохнул молчавший до сих пор Касум. — Сколько людей погибло, сколько пропало без вести! Не счесть. А во имя чего? Что мы получили взамен? Как вспомню день, когда решился поехать сюда, застрелиться хочется. Да накажет Аллах бесчестных, надоумивших нас забраться в такой ад. Жену и троих детей Аллах по дороге прибрал. Двое теперь осталось, но и к ним уже стучится смерть. Даже голод на родной земле — еще не голод, кенти. Дома хоть какой, а найдешь выход. А где и как его искать здесь? Куда пойти? Что предпринять? Подаяния просить? Не смогу! Единственный выход — грабить по дорогам да воровать по домам…
— Ты прав, Касум, придется все добывать силой, — поддержал его Мовла, своровавший ночью полмешка ячменя с гумна турецкого бека. — Здешние турки и армяне поначалу нам помогали. Спасибо им. Теперь перестали. Может, надоело, а может, у самих ничего не осталось. Они будут теперь нас грабить, а мы — их. Как говорят, не тот хозяин башни, кто ее построил, а тот, кто ее завоевал.
Али недовольно поморщился.
— Плохие твои слова, Мовла, — упрекнул он. — Ты слышал, какая молва уже пошла про нас? Но разве мы воры? Нет. А отдельные грабежи и кражи позорят всех, создают неправильное представление о нас.
— Али, ты о чем? Да разве нас здесь хоть кто-нибудь за людей принимает?
— Грабят и воруют не от жира. Ты что же, советуешь с голоду подохнуть? Хватит, терпение-то почти уже иссякло. Издевались дома, теперь пригнали сюда для издевательств. Еще более худших.
— А обещали рай!
— Вон, наш мулла Нуркиши как спроваживал нас. Горы золотые сулил. А сам остался, не поехал с нами. Он наперед знал, что нас тут ожидало.
— А нас обманули Успанов Сайдулла, шалинский Хадиз и майртупский Жанар-Али. Тоже сладко пели, что султан Хонкары ждет нас, не дождется, — возмущались гехинцы. — Поверили, потащились за ними следом. А где они сейчас?
— Подпевать хозяину, на чьей арбе едут, они умеют. Муллы и наибы при Шамиле жили припеваючи, а при царских стали жить еще лучше. Они и тут как сыр в масле. Помните муллу Шахби? Он живет теперь в турецком ауле, шею отъел не в обхват, живот, как у женщины на сносях. Вокруг головы — девятиаршинная чалма, в руках — пятисотенные четки. Ни дать ни взять — ангел Божий. И какое его собачье дело до нас? Он родного брата не пожалел.
— Говорят, он, бедняга, умер?
— Шахби его голодом уморил.
— Да трижды будь прокляты эти муллы! Научились читать Коран и водят нас, темных людей, за нос.
Мачиг, притулившийся под боком Маккала, нервно заерзал и дернул головой.
— Не говори так, Мовла, — он сделал предостерегающий жест рукой. — Не все муллы подлецы.
— Я согласен с тобой, Мачиг, и не говорю, что все муллы одинаковы, — устыдился Мовла Маккала. И поспешно добавил: — Вот ты совсем другой человек.
— Али прав, Мовла, — ответил Маккал. — И шариат, и наш обычай запрещают обижать слабого. Грабежи и воровство к добру не приведут. Вот вы напали на Муш. И чего же вы в результате добились? Да только того, что теперь местное население от нас отвернулось. Мы лишились и его помощи.
— Какая там была помощь? Крохи какие-то со стола…
— А ты ждал, что они восемнадцать тысяч душ безропотно возьмут на откорм? — спросил кто-то.
— Валлахи ва биллахи[87], турки и армяне — еще терпеливые народы! — горячо воскликнул Маккал. — Ведь мы самовольно заняли их огромное пространство, где мы сейчас сидим. Берем у них, что приглянется. Как у родных дядей. Они нас жалеют и терпят. А вот мы терпеть не умеем. Нам даже не хватило терпения дождаться возвращения Арзу. Предупреждали вас, вы не послушались…
— Э-э, Маккал, голодный желудок не уговоришь. Ему не до проповедей. Он своего требует.
И Касуму не понравились наставления Маккала. Обезображенная правая щека его начала дергаться, а глаз налился кровью, что было первым признаком сильного волнения.
— Ты, Маккал, сказки здесь не рассказывай, — выпалил он.- Нам их уже рассказали и жизнь сказочную посулили. Что же вышло на деле? А то, что мы стоим сейчас на краю могилы. Ни у тебя, ни у Арзу семей нет, потому вам легче не только терпеть, но и поучать других. Послушать вас, так нам одно остается: лишь умереть. Да еще воспеть славу выгнавшим нас с родной земли. Значит, со мной можно поступать, как с последней собакой, а я не имею права защитить себя? Меня приговаривают к медленной голодной смерти, и я должен говорить за то спасибо? Они люди, а я — червь? — крикнул Касум, ударив себя кулаком в грудь. — Нет! Во мне сидит зверь! И я буду беспощаден к тем, кто предал меня и наплевал мне в душу!
Маккал спокойно смотрел на Касума. Человек разуверился во всем, и ему было искренне жаль его.
— Да продлит Аллах твою жизнь, Касум. Только почему свою ненависть ты направляешь не в ту сторону? Причем здесь армяне и турки? Ты не знал их раньше. Точно так же и они ничего не знали о тебе. Нет, не турки и не армяне виноваты в твоем сегодняшнем несчастье.
— А кто же? Кто лишил меня глаза? Мовлу — руки? Усмана — ноги? Кто нас забросил сюда? Ты думаешь, Маккал, если я не улем, то я дурак? Разве я не знал о существовании русских еще до того, как они со штыками ворвались в мой дом? Что я им плохого сделал, чем не угодил? Я сбежал не от счастья. Меня унижали и оскорбляли, отбирали последний кусок хлеба. За куском хлеба я приехал сюда. И вышло, что убежав от воды, попал под мельницу. Теперь я уверен, что в Сибири мне было бы лучше, чем здесь. — Касум умолк, уставившись горящим глазом на Маккала.
Все молчали.
Мачиг подбросил дров в костер. Через минуту огонь вспыхнул с новой силой. Мачиг отодвинулся назад.
— Что тебе ответить, Касум? — проговорил наконец Маккал. — Я такой же человек, как все. И я многого не понимаю. Но все мы в положении дичи, убегающей от охотника. И не только мы. Вы видели здешние аулы. Они мало чем отличаются от наших. Такие же, как у нас, лачуги. Но и среди них есть настоящие дома. А кто в них живет? Старосты, муллы, кадии, торговцы. Это в аулах. В городах — князья, генералы. Драконы, одним словом. Но я-то о чем спрашивал? Кого из вас бедняк тронул хотя бы пальцем, обидел, оскорбил? С кем он не поделился своим последним? Так кто же тогда наш враг? Одно выходит — богатей. И неважно, чьи они, наши или турецкие. Наверное, это им надо мстить, Касум.
Касум задумчиво глядел на пламя костра. Гнев его уже остыл.
— А кто такие мы, чтобы мстить царям и генералам? Ничтожества… — Он поднял голову от колен. — Да и времени для этого у нас нет. Лично я, например, не знаю, доживу ли до завтра. Но жить рабом и нищим я больше не хочу.
Так теперь думали все переселенцы, Касум же лишь выражал их общее мнение. Маккал подыскивал слова утешения, но не находил.
— Согласен, наше положение, действительно, незавидное. Возможно, через месяц-другой нас некому будет даже и оплакивать. Но, если успеют вернуться наши товарищи, мы все вместе найдем выход.
— Нам только один выход, — бросил кто-то, — в могилу.
— Клянусь Аллахом, знал бы, что турецкий рай горше нашего ада, ни за какие деньги не перебрался бы через речку Мичик.
— Надо было в свою Сибирь ехать. Откуда и вернуться можно было бы.
— Стыдно, кенти! Даже женщины так не ноют! Мы что, не дрались с русским царем? Или мы смерти боялись? Что-то не припомню такого! — Мовла вскочил. — Клянусь грудью матери, если дойдет до того, буду рубить головы и турецким янычарам.
— Смерти, Мовла, никто и не боится. Позор — вот что страшнее смерти. Лучше тысячу раз в день умереть, чем тысячу дней скитаться бездомным бродягой.
— Тогда и горевать не о чем. Ружья наши не заржавели, сабли не затупились. Будем драться. А смерть-то, вон она из темноты глаза на нас таращит. Выбирает, к кому бы ей сегодня ночью явиться в гости. Впрочем, не хочу даже думать об этом. Ты мне, Маккал, вот на какой вопрос ответь: если я какому-нибудь паше турецкому отсеку при случае голову, на том свете как благодеяние… зачтется мне это Аллахом?
В глазах Маккала заиграли веселые огоньки. Лицо тронула улыбка, он лукаво подмигнул:
— О сын Адама, раб Аллаха, нищий турпал[88]Мовла! Внимать священному писанию пристало лишь сытым и бездельникам. В наших же желудках гуляет ветер. Но времени у нас хоть отбавляй. А потому я отвечу на твой вопрос. Священное писание предписывает: цари, князья, приставы и все прочие кровопийцы поставлены над тобой Аллахом, а потому ты должен их терпеть и помалкивать. Далее святое писание говорит так: "О верный раб Аллаха, Мовла! Все гяуры — твои враги. Убьешь их — и Аллах тебя возвысит, убьют тебя — он и в этом случае возвысит тебя. И пред тобою откроются райские врата, прекрасные гурии поведут тебя в чудесные сады, где текут молочные реки".
— Заманчиво, черт возьми! Но как-то хитро. При любом исходе в рай идти предстоит одному мне. А когда же неверный сможет попасть туда?
— Ха-ха-ха! Никогда! Это же будет несправедливо!
— Не везет гяурам!
— Подожди, Зарма. И у меня есть к мулле вопрос. К примеру, есть среди мусульман люди и похуже гяуров. Если они примут смерть от моей руки, попаду я в рай?
— Конечно бы, следовало. Да только в писании об этом ничего не сказано.
Мовла огорченно зацокал языком:
— Серьезную ошибку сделал тот, кто писал эту жейну.
— А нельзя ли вписать пару строк о том, что и убийце самых подлых мусульман в раю тоже найдется местечко? Ха-ха-ха!
— Придумал!
Маккал выждал, пока прекратится смех.
— Я другое тебе скажу, Мовла. Среди христиан добрых людей немало. И добрых христиан после их смерти, говорится в писании, будут перевозить в рай на белых верблюдах, а подлых мусульман на черных ишаках — в ад.
— Сколько же работы у ангелов!
— Бог даст, скоро собака Шахби подохнет. Тогда я через неделю открою его могилу и, может, увижу в ней своего друга Егора, — с серьезным выражением на лице проговорил Мовла. — Конечно, клянусь Кораном, есть и среди гяуров очень много хороших людей. Маккал правду сказал, солдаты воевали с нами не по своей охоте. Заставили их — и куда им деться было. Они и живуг-то хуже нашего. Я видел, когда два года в плену провел. Вместе с мужиками Рангал-инарлы[89]работал. У мужиков земли мало, можно сказать, совсем ее нет. Вся она у богатых. Да и собственная жизнь-то не им принадлежала. Князь его мог продать, обменять, проиграть в карты. Стоило мужику провиниться, как с него сдирали штаны и по голому заду охаживали прутьями или палками. А с мужицкими женами и дочерьми что вытворяли? Мужики рассказывали, что когда у князя сдохла ощенившаяся сука, то князь заставил только что родивших мужицких жен в первую очередь кормить грудью щенят, а потом уже младенцев.
— О Аллах, да допустимо ли это? Неужели у русских мужиков руки отсохли?
— Валлахи ва биллахи, да если бы кто заставил кормить щенка молоком жены, я бы ему снес голову и ее бы дал щенку.
— Мужики сопротивляются, но царь на стороне помещика, и в его руках войско.
— Короче, у мужиков жизнь хуже собачьей.
— Лучше раз погибнуть, чем терпеть такой вот позор.
— Видно, на земле нигде правды нет. А разве здесь, у турок, не то же самое?
— Тихо! Тихо! Вы послушайте меня дальше, — призывал к спокойствию Мовла. — Был у меня друг, Егор. Старый уже. В молодости любил он одну девушку, но у них был закон: без разрешения князя мужик не имел права выдать свою дочь замуж. И пока Егор ждал такого разрешения, его и забрали в солдаты. А через год ему отписали, что ту девушку изнасиловал княжеский сынок, она же, не выдержав позора, повесилась. Вы, наверное, слышали, что в русской армии служба длится двадцать пять лет. И Егор вернулся домой почти стариком, он так и не женился. Вот он мне и помог бежать. А когда прощались в лесу, сказал: "Ты, Мовла, если доберешься до Кавказа, то по возможности руби головы тех и стреляй в тех, кто носит золотые погоны. Солдаты же, сам видел, — это несчастные люди".
— Он по-нашему говорил?
— Да нет. Я русский язык знал.
— Поклянись!
— Валлахи ва биллахи, знал!
— Переведи, как ты сказал?
— Да это совсем не трудно, — Мовла окинул всех гордым взглядом. — "Наш барин Рангал изнаешь?" — спрашивает он. "Изнай", — говорю. "Йо, башка долой, золотой пагон эпсар башка долой. Висе золотой пагон эпсар саббак. Салти-мужиги, один биднак". А я ему: "Яхши, Егор, яхши. Висе золотой пагон башка долой изделаем".
— Ну и Мовла! — зацокали со всех сторон.
— Настоящий урус!
— Вот только нос у него другой.
— Длинноват, точно!
— Ничего, зато они ему одну руку подрезали.
— Мовла, а ты сдержал данное слово?
— Аллах помог мне добраться до Нохчичо. И как замечал золотой погон, так сразу Егора вспоминал. И ни одного случая не упустил. Так что свое слово я сдержал. Вот почему мне и интересно будет заглянуть в могилу Шахби. Если верить Маккалу, то Шахби должен попасть в ад, а Егор — в рай. Они же и могилами должны поменяться.
— Ошибаешься, — впервые мрачно засмеялся Касум. — Шахби — мулла, значит, его поменяют только на русского попа…
Костер догорал. Люди стали понемногу расходиться. Усталость и недоедание брали свое.
— И сегодня они не вернулись, — тихо проговорил кто-то. Ему не ответили.
Из ближайшей землянки до них доносится жалобный голос ребенка:
— Нана…
Мать не отозвалась. — Нана…
— Что тебе, моя хорошая?
— Я сискал хочу…
— Где ж его взять, радость моя?
— Нана, хоть немножко…
— Вот рано утром пойду в село и принесу много-много хлеба. А сейчас спи, спи… пока.
— Нана…
Девочка замолчала. В землянке стало тихо. Потом в этой тишине послышалось рыдание матери…
Мужчины, опустив головы, хмуро глядели на догорающие угли костра. Они, закаленные в боях войны, давились слезами, вспоминая своих собственных детей, кого уже мертвых, а кого живых, но таких же голодных, как эта плакавшая в ночи девочка…
|