скавер кавина

окар трива» (15)

Арто хотел привлечь широкую не интеллектуальную аудиторию к своему творчеству. Поэтому так привлекла его идея трансляции его работ по радио, а также публикация их в многотиражных газетах. Он написал текст под заголовком «Безумие и черная магия», в котором клеймил психиатрические лечебницы как фабрики магической пытки. Они представлялись как орудия общественного подавления, применяющие электрошок, чтобы усмирить своих жертв, жаждавших революции. Этот текст Арто написал в ритмичном, гибком и журналистском стиле. Он отправил «Безумие и черную магию» в две газеты: в газету «Комба» (которая была основана в Париже бойцами сопротивления, и Альбер Камю был одним из ее лидеров) и в «Партизан».Обе ее отклонили. Арто собирался снова прочесть текст «Пациенты и доктора» на радио для программы «Клуб эссе»,так как остался недоволен своей первой попыткой. Теперь он передумал и 16 июля (запись пустили на следующий день) представил вместо него «Безумие и черную магию». Арто также включил ее в сборник поэтических текстов «Арто Момо» и добавил раздел об индейцах Тараумара. Издатель Пьер Борда хотел, чтобы Арто уговорил Пабло Пикассо создать иллюстрации к этой книге. Арто назначил несколько встреч с Пикассо, которые тот проигнорировал. В раздражении Арто решил проиллюстрировать стихи своими рисунками из школьных тетрадей. Рисунки делались для того, чтобы расставить акценты в отрывочных текстах тетрадей и чтобы яркими зрительными образами продемонстрировать то, о чем писал Арто – это были изображения ногтей, черепов и танцующих тел. Он сказал Борда, что книга выиграет, если в нее войдут его «тотемы» и «таинственные механизмы» (16). Помимо этого многие ждали от него новых текстов, особенно молодые писатели, открывавшие свои собственные журналы. 8 июля, с привычной для него быстротой, Арто написал текст Мишелю Хинкерупод заголовком «Театр и анатомия», который изучал возможности смешения физического и театрального пространств.

1 августа Гастоном Галимаром Арто был предложен контракт на публикацию пьесы «Семья Ченчи», которую он ставил в 1935 году для Театра Жестокости. Галимар также предложил Арто свести все его предыдущие работы в Собрание Сочинений; это на весь август погрузило Арто в напряженную работу по составлению списков книг, которые он хотел бы переиздать. Он также начал переписывать сюрреалистические открытые письма от 1925 года, чтобы представить их в современном разрезе. Он собирался исключить из них мистические аспекты и вставить события последних двадцати лет своей жизни. Два письма, Папе Римскому и Далай Ламе, будут закончены позже, в том же году. За август Арто также написал и предисловие к Собранию Сочинений. Оно раскрывало всю его жизнь и творчество со времени его споров с Жаком Ривьером до создания мертвых «дочерей, рожденных из сердца» и новой концепции жестокости:

«Театр – это эшафот, виселица, канава, печь крематорияили дурдом.

Жестокость – раскромсанные тела». (17)

Арто быстро разочаровался в новых «дочерях из сердца», за исключением Полы Тевенен: в его восприятии Колетт Тома уже была разделена на существующего двойника, с которым он и был знаком, и на настоящую Колетт, которая вот-вот должна была появиться. Арто обижало ироничное отношение к нему Марты Робер и ее связь с Адамовым. Ани Беснар теперь была замужем, и Арто яростно требовал от нее представить доказательство верности только ему одному, чтобы она отвергла семью и мужа, которого он объявил «ублюдком» и который совратил ее деньгами:

«У меня нет денег, но

я

Антонен Арто

и я могу стать богатым, безмерно и немедленно

если только приложу усилие. Беда в том, что я всегда ненавидел деньги, состоятельность, богатство…» (18)

20 августа Арто начал новую серию рисунков с портрета жены Превеля Роланды. Перед этим он нарисовал странную человеческую фигуру,как составляющую посвящения Поле Тевенен, которым Арто в июне надписал экземпляр ее книги «Театр и его Двойник». Начиная с августа 1946 года, Арто работал преимущественно над лицом, рисовал портреты всех своих друзей и людей, приезжавших навестить его в Иври. Следующие девять месяцев он осторожно, но энергично занимался преображением человеческих лиц на своих рисунках. Арто пытался разорвать плоть лица на поверхности бумаги; в то же время он сознательно стремился уничтожить эстетическую ценность, присущую физической форме и ее выражению. Он разламывал и одновременно восстанавливал лицо, стараясь понять, каков его материал, и переделать его. В этих портретах он уменьшал пространство, на котором разнообразие контролируемых им сил работало над образом, мучая и разрывая его, открывая, таким образом, возможности для телесной перестройки. Арто царапал рисунки лица, оставляя на нем след жеста, перечеркивая и помечая лицо с необыкновенной силой, стараясь сломать то, что казалось ему поверхностными слоями и экранами, и добраться до его подлинной сути.

В ночь на 13 сентября Арто отправился поездом на юг Франции провести выходные на курорте Сент-Максим. Марта Робер поехала с ним и остановилась в той же гостинице. Пола Тевенен и Колетт Тома приехали на средиземноморское побережье на следующий день и остановились в Нартеле, неподалеку от Сент-Максима, на вилле тетушки Колетт Тома, у моря. Колетт Тома перенесла до этого пластическую операцию, за которую заплатил Арто, по переделке некоторых костей ступней, чтобы ноги выглядели меньше, и жила до выздоровления в квартире Полы Тевенен. Арто каждый день мог видеть Полу Тевенен и Колетт Тома. Окруженный своими «дочерьми из сердца» он написал много чего нового в Сент-Максиме. Он сочинил текст под заголовком «Молоток и ритм», в котором выразил свое презрение к письменному языку: «В действительности, я ничего не говорю и ничего не делаю, не использую ни одного слова, ни одной буквы, я никогда не использую ни слов, ни букв» (19). Теперь его языком будут «удары и крики» (20). Большую часть времени в Сент-Максиме Арто посещал докторов, которые могли бы прописать ему опиум, и связывался с парижскими друзьями ради того, чтобы они прислали ему наркотики. В Сент-Максиме все складывалось благополучно за исключением категорического отказа Дюбуффе выделить деньги из собранных для Арто средств, чтобы он мог оплатить гостиничный счет Марты Робер также, как и свой. Они вернулись в Париж 4 октября.

Однажды, вскоре после возвращения в Париж из Сент-Максима, Арто гулял в больничном парке Иври и в глубине леса наткнулся на большой заброшенный охотничий павильон. Постройка датировалась восемнадцатым веком, и ее французские окна выходили в сад с дикими цветами. Арто решил, что переедет туда из своей новой комнаты. В павильоне не было воды, электричества и центрального отопления, и по началу доктор Дельма пытался разубедить его. Но Арто настаивал: ему нужно было как-то отъединиться от остальных пациентов клиники. Дельма договорился с садовниками при клинике, что они будут приносить Арто кувшины с водой и дрова для большого камина, который, по словам Арто, был единственным предметом роскоши в его павильоне. Дельма также хотел провести туда центральное отопление, но Арто отказался выехать на необходимое для проведения подобной работы время. Павильон состоял из двух комнат, одна из которых была весьма обширной и предоставляла достаточно места для рисунков, танцев и жестикуляции Арто. После большого количества узких гостиничных номеров и больничных палат Арто привязался к своему новому жилищу; он вскоре придумал историю о том, что в этом павильоне жил когда-то поэт Жерар де Нерваль. Арто останется там до самой смерти.

Арто получал теперь частые заказы на тексты и предложения о сотрудничестве от других писателей. В сентябре 1946 года известный журнал «Искусства и литература» отказался опубликовать тексты Арто и молодого поэта Анри Пишетта (21),который через год прославится своей пьесой «Эпифании».Соиздатель, заказавший Арто текст, Бернар Люкас, ушел после этого из журнала и выпустил брошюру тиражом в пятьдесят экземпляров под заголовком Арто «Ксилофония против популярных изданий и их небольшой аудитории», в которую вошли оба отклоненных текста Арто и Пишетта. Это заставило Превеля ревновать, так как он сам хотел сотрудничать с Арто. Первая книга Адамова «Исповедь», о сексуальном унижении и отчаянии, вышла в издательстве «Галимар» вскоре после возвращения Арто с Родеза; в октябре Арто написал текст для журнала Полана «Тетради поэтов Плеяды» под названием «Несвоевременная смерть и исповедь Артура Адамова», как отзыв на появление книги Адамова. Он написал, что «Исповедь» «оплакивает предродовое убийство поэзии» (22) и формулирует угрозу смерти как своего рода вдохновляемую обществом деформацию человеческого тела. Анри Паризо связался с Арто и попросил Арто написать предисловие к его переводам поэзии Сэмуэля Тейлора Колриджа. Арто прочел перевод, но стихи ему не понравились, и он откладывал завершение своей статьи до 17 ноября, пока не стало слишком поздно включать предисловие в сборник переводов Паризо. В работе «Колридж – предатель» Арто создал образ ядовитой поэзии, состоящей из крови, слизи, жестокости и мятежа. Он считал, что только ранние работы Колриджа (возможно «Темная мечта реальности», 1803) отвечают этим качествам. По мнению Арто, Колридж впоследствии испугался своей поэтической силы и, в результате, потерял право на буквальное физическое бессмертие. Несмотря на то, что Колридж тоже принимал опиум, Арто особо не обратил внимания на эту сторону его жизни. Он утверждал только, что полные жизни стихи Колриджа выжили лишь благодаря своей дистилляции сквозь опиум.

До конца 1946 года Арто работал с необыкновенной яростью. 25 ноября, во время очередной творческой вспышки, он сочинил два длинных и запутанных стихотворения: «Здесь лежит» и «Индийская культура».Он договорился с небольшой издательской компанией «К», которой руководили Паризо и Ален Джирбранд, о публикации этих двух стихотворений одной книжкой. «К» была одной из нескольких французских издательств, отвергавших творчество Сэмуэля Беккета в эти годы. Все книги Арто последних лет выходили с большой задержкой, в значительной степени благодаря финансовой несостоятельности издательских компаний и их желанию подождать и посмотреть, велик ли будет интерес к Арто после его возвращения в Париж. К ужасу Арто, его поэзия выходила в дорогих роскошных переплетах тиражом в несколько сотен экземпляров, а не солидными доступными изданиями, как он того хотел.

Арто работал над новой книгой «Прихвостни и пытки»; она возникла из проекта, предложенногоАдамовым, когда Арто был еще на Родезе, ипредварительно названного «Для бедного Попокатепеля». Арто включил в эту книгу многие из своих последних писем, особенно новым друзьям, «дочерям из сердца» и знаменитым личностям, таким, как Бретон и Жорж Брак. Книга должна была протянуть мост между годами заточения Арто на Родезе и его новой жизнью в Париже, и он хотел показать круг своих сегодняшних забот. Он подписал контракт на книгу с Луи Броде и владельцем галереи Пьером Лоэбом, который был известен как человек, поддержавший творчество сюрреалистов и художников, вроде Бальтюса. Сначала молодой писатель Крис Маркер (23) (потом он стал видным деятелем кино) был короткое время помощником Арто в этом проекте; потом Лоэб нанял для работы с Арто профессиональную секретаршу по имени Лусиан Эбье. С конца ноября 1946 года по 8 февраля 1947-го, каждое утро, она приезжала в Иври, для того, чтобы Арто мог продиктовать ей, один за другим, новые тексты, которые нужно будет включить в книгу. Когда она приходила в павильон, он обычно был еще в постели, и оставался там, одновременно поглощая завтрак и выплевывая один за другим агрессивные тексты из своего беззубого рта. Он говорил о том, что злобные существа нападают на него каждую ночь и пьют его сперму; о том, как он ненавидит сексуальность и все органы тела – особенно язык и сердце, которые необходимо вырезать перед созданием истинного тела из раздробленной кости и нерва; о том, как он противостоит всем религиям; и о том, как, выдержав множество атак, его мозг поднялся «вверх в дыму, как происходит во время работы машины, предназначенной для отсасывания грязи от пола» (24). Броде переживал религиозный кризис, когда к нему попал материал, поэтому он отказался издавать книгу. Затем проект прошел сквозь руки двух других издателей Арто, Пьера Борда и «К». Очень отрывочная и по большей части провокационная книга «Прихвостни и пытки» была опубликована только через тридцать лет после смерти Арто. Сам он говорил, что ее «совершенно невозможно читать», и что «никто не прочел ее от начала до конца, даже сам автор» (25).

Первые полгода после возвращения в Париж Арто обдумывал поставить спектакль, который вернул бы Театр Жестокости к жизни. Он рассчитывал на представление, которое состояло бы из криков и насилия, и изначально собирался поставить «Вакханок» Эврипида. Но его концепция театральной постановки полностью изменилась с 1935 года, со времени «Семьи Ченчи», и Арто быстро отказался от идеи спектакля, который неизбежно повлек бы за собой театральность, и который зависел бы от обидчивости актеров, способных не подчиниться ему на каком-то этапе. Как Арто и написал Роже Блену с Родеза, ему нужны были актеры, способные буквально истекать кровью для Театра Жестокости. Только сам Блен и Ален Куни (26) были готовы сделать это для Арто. (27) Арто решил в одиночку противостоять публике на пустой сцене так же, как он сделал в Сорбонне в 1933 году, когда стремился показать воздействие чумы на тело. Директор небольшого театра «Вье Коломбье» на Сен Жермен-де-Пре предложил Арто устроить там свое представление; Адамов и многие молодые писатели, навещавшие Арто в Иври, поддерживали его желание выступить публично в первый раз после брюссельской лекции 1937 года. Некоторые из сверстников Арто, особенно Бретон, выражали меньшую радость по поводу подобной перспективы, они считали, что Арто используют, и что он окажется в ситуации, с которой не сможет справиться. Но событие приближалось, и Арто кропотливо готовил текст, способный ответить на все насилие, которое ему пришлось перенести в Мексике, Ирландии и в психиатрических лечебницах. Его многочисленные обвинения будут теперь обнародованы и подкреплены его личным присутствием.

Вечер Арто, который он назвал «История Арто-Момо», состоялся 13 января 1947 года. Театр был переполнен зрителями, в основном это были молодые люди; нескольким сотням опоздавших пришлось повернуть назад, потому что мест не хватило. Несколько друзей Арто пришли в «Вье Коломбье», друзья из разных периодов его парижской жизни, такие как Андре Жид, Жан Полан, Роже Блен и Артур Адамов; также присутствовали Альбер Камю и Жорж Брак. Несмотря на свое недовольство, на представлении появился и Андре Бретон, он сел подальше от сцены. Так как не было сделано никакой записи того, что говорил Арто, лучше всего произошедшее отражают впечатления людей, записанные сразу же после вечера, особенно впечатления Превеля и журналиста Мориса Сайле, чья статья появилась в «Комба» 24 января. Арто появился на сцене с огромным количеством бумаги, на которой был записан подготовленный для выступления текст. Он говорил три часа подряд, от девяти до полуночи; сначала его перебивали, но прокурорская торжественность Арто заставила публику замолчать. После этого представление продолжалось при полном молчании зала. От духоты в переполненном театре многим становилось плохо. Арто был взвинчен, напряжен и открыл вечер чтением трех своих стихотворений, два из них были из сборника «Арто Момо», и одно из «Индийской культуры». Его выступление было испещрено паузами, а руки нервно трепетали вокруг лица, цепляясь за него. Он читал стихи почти неслышно, всхлипывая, и его бормотание наполняло зал как прерывистое дыхание. По воспоминаниям Превеля, Арто с большей внятностью представил «Безумие и черную магию». После стихотворений Арто совершенно обессилел; был дан пятиминутный перерыв, и Жид поднялся на сцену, чтобы обнять его.

Вторую часть вечера Арто начал с чтения подготовленного им текста. В нем говорилось в основном об отрицании смерти, о том, чем занимался Арто в последнее время. Для Арто смерть была всегда выдуманным состоянием, навязанным обществом ради того, чтобы инертное тело стало уязвимым сырьем для злонамеренных грабежей и атак после впадения в состояние забвения, которое, по утверждению Арто, он перенес во время электрошоковой комы на Родезе. Обладая сильной волей к жизни и достаточным сопротивлением общественному компромиссу, независимое человеческое тело сможет жить вечно, подпитываясь злобой. Но Арто не дочитал свой текст до конца. Он уронил бумаги на пол и застыл в столбняке будто парализованный. Последовало долгое мучительное молчание; потом Арто напишет Морису Сайле, что «то, что я должен был сказать, было в молчании, а не в словах» (28). Когда он снова заговорил, это была уже дикая импровизация, постоянно прерываемая визгами, криками и безумной жестикуляцией. Он жестко осудил электрошоковую терапию, применяемую на Родезе, назвал главного виновника, Фердьера, по имени, и ломано рассказал о своих поездках в Мексику и Ирландию, предпринятых им за десять лет до этого. Два часа подряд он плевался яростью и бормотал свои истории. Под конец, когда Арто попытался убедить испуганную и полную благоговейного страха аудиторию в том, что был жертвой черно-магического колдовства, он понял, что зашел в тупик. Он сказал: «Я поставил себя на ваше место, и я вижу, что все, что я говорю не интересно, это по-прежнему театр. Что мне сделать, чтобы стать искренним?» Он снова остановился и прочел последнее стихотворение из «Арто Момо». Когда он дошел до слов «грязная туша», он адресовал их прямо ошеломленной публике. Потом Арто внезапно покинул сцену.

Впоследствии Бретон сказал Арто, что глупо было с его стороны устраивать такое представление. Так как он стоял на театральной сцене, он доказал, что по прежнему «человек театра», такой же, каким был в 1926 году, когда они ссорились из-за «Театра Альфреда Жарри». К тому же, Арто осознал, что для него невозможно проникнуть сквозь театр в жизнь, о чем и сказал со сцены, и что взбесило Бретона. В то же время Бретон предложил Арто принять участие, либо рисунками либо текстом для каталога, в Международной Выставке Сюрреализма, которую он организовывал вместе с Марселем Дюшампом летом 1947 года в галерее «Маэт»в Париже. Бретон решил использовать пространство галереи, чтобы изобразить некую магическую инициацию на разных стадиях. Выставка должна была состоять из комнат посвященных вуду, таро и зодиаку. Все это теперь было проклятием для Арто, и он отверг предложение Бретона:

«Ардре Бретон, как ты можешь это делать? Упрекнув меня в том, что я выступил в театре, ты приглашаешь меня принять участие в выставке в художественной галерее, в которой столько шика, ультрауспешности, богатства, капитализма (даже если она держит счет в коммунистическом банке), и где все выставки, какими бы они ни были, выглядят лишь стилизованными, ограниченными, зажатыми, узкими попытками в искусстве». (29)

Арто считал, что планируемая Бретоном выставка будет умышленно направлена лично против него, потому что особое место в ней уделялось магии. И для Бретона будет бессмысленно выставить «предметы, которые не будут вопить, вонять, пукать, плевать, демонстрировать раны и получать их» (30).

Арто был убежден, что выступление в «Вье Коломбье» прошло успешно. Он считал, что оно продемонстрировало с явной безотлагательностью и неистовством возможности нового языка ритмов и криков, который он задумал в Сент-Максиме, и которым, Арто не сомневался в этом, он скоро освоит и завладеет. Опыт «Вье Коломбье» убедил его в совершенной необходимости постоянной атаки на общество, во всех ее формах. Он писал Бретону:

«Ни один человек театра, за всю историю театра, никогда не находился в таком положении, в каком я оказался на сцене в тот вечер в «Вье Коломбье», не демонстрировал стенающей отрыжки ненависти, колик и судорог до потери сознания, и т.д. и т.п.

К тому же, когда собираешь людей в одном месте, это также как бросать оскорбления обществу на улице…» (31)

«Да, я появился на сцене, снова, В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ, в театре «Вье Коломбье», но я был движим зримым желанием взорвать его рамки, взорвать его рамки изнутри, и я не считаю, что выступление человека, который вопит и яростно орет до рвоты можно назвать театральным спектаклем…

Я покинул сцену, потому что понял, что могу общаться с публикой только одним способом: вынуть бомбы из карманов и с агрессией бросить их в лицо зрителям… ритмы – единственный язык, на котором я могу говорить». (32)

Спор Арто с Бретоном был по существу тем же, что и в 1926 году – по поводу присутствия замысла в творческом процессе и на тему революционного и личного противостояния обществу. Арто доказывал, что хотя его выступление было диким и импровизированным, оно таким было сделано умышленно. Он объяснял Бретону, как должен был работать сюрреализм: он мог бы быть революционным, если бы постоянно подвергал сомнению и переделывал все, начиная от науки и медицины, кончая самим человеческим телом. Взаимные обвинения в письмах продолжались до мая 1947 года; последняя стадия дружбы Арто с Бретоном была на исходе. Несмотря на огромное желание Арто, продолжавшееся в течение двадцати лет, поддерживать Бретона и сочувствовать его работе, он, в конце концов, мог только оттолкнуть Бретона: «У меня есть собственные представления о рождении, жизни, смерти, действительности, судьбе, и я не позволю, чтобы кто-нибудь давил на меня или ждал от меня иного» (33).

До конца января 1947 года Арто работал над последними частями книги «Прихвостни и пытки», которую диктовал уже два месяца. Хотя Броде к тому времени был шокирован работой Арто и не хотел больше продолжать сотрудничество, Лоэб по-прежнему платил секретарше Лусиан Эбье, чтобы она приезжала к Арто каждое утро. В те дни большая выставка живописи Винсента Ван Гога открылась в музее «Оранжерея» в Париже, и Лоэб хотел, чтобы Арто написал о ней эссе. Но Арто был занят «Прихвостнями и пытками», которые уже далеко вышли за рамки обычной для того времени книги. В конце концов Лоэб спровоцировал Арто, отправив ему газетную вырезку, в которой доктор ставил диагноз Ван Гогу, используя почти такие же психиатрические термины, которыми определяли психическое состояние Арто в «Вилль-Эврар» и на Родезе. Творческие методы Ван Гога использовались как диагностические указатели для подтверждения врачебной позиции. Мотив Лоэба был очевиден: он хотел, чтобы один пациент психиатрической лечебницы написал о другом. Газетная статья привела Арто в разъяренное негодование. Он сразу же бросил работу над «Прихвостнями и пытками» (он вернется к ним на короткое время в конце февраля, но книга останется недоделанной) и 2 февраля попросил Полу Тевенен пойти с ним на выставку. Ему пришлось придти туда рано утром и пробыть там совсем недолго, перебегая из одного зала в другой; музей становился все более невыносимым для него, так как постепенно наполнялся людьми, было воскресенье, и он вскоре ушел. Арто увидел достаточно полотен Ван Гога, чтобы создать свой самый известный текст последних лет: «Ван Гог – самоубийца общества».

К началу марта эссе было закончено и продиктовано Поле Тевенен. Для Арто выставка Ван Гога была живым, взрывчатым событием – полной противоположностью безжизненной выставке сюрреализма, организованной Бретоном. Картины Ван Гога были общественно разрушительными и пастозными, они встряхивали природу и перестраивали историю. После долгого перемалывающего процесса написания «Прихвостней и пыток» в «Ван Гоге – самоубийце общества» язык Арто обрел ясность и бесконечную гибкость. Он мог переключаться с живых и точных журналистских описаний полотен на образность, объединявшую творчество Ван Гога и собственную работу Арто над дроблением человеческого тела:

«Тело под кожей – перегретая фабрика,

а снаружи

больной пылает,

он накаляется

изо всех своих разрывающихся пор.

Таков полуденный

пейзаж

Ван Гога». (34)

Как и ожидал Пьер Лоэб, Арто написал о собственном опыте на примере Ван Гога, так же как написал о себе в жизнеописании Гелиогабала в 1933 году. «Ван Гог – самоубийца общества» стал ареной, на которой Арто переработал свою горечь по отношению к психиатрам, лечившим его. Он описал, как им овладело желание совершить самоубийство, потому что он не мог перерезать врачам горло. (Несмотря на это, Фердьер высоко оценил «Ван Гога – самоубийцу общества», считал эту работу самой лучшей у Арто.) (35) Свое самое ядовитое нападение Арто припас для Жака Лакана, которого он высмеивал как «грязного мерзкого ублюдка» (36). Таким образом, Арто сформировал целую группу писателей и поэтов, в чьей жизни и творчестве он чувствовал родственность. Все они были доведены до самоубийства или тайно убиты объединенной общественной волей. В письмах к Бретону Арто добавляет Ленина в список, в который всегда входили поэты: Нерваль, Бодлер и По. По мнению Арто, любое подлинное действие движимо чувством необходимости или отчаяния: «Никто еще никогда не писал или не рисовал, не ваял, не лепил, не строил, не изобретал кроме как для того, чтобы выбраться из ада» (37). В «Ван Гоге – самоубийце общества» Арто еще высказывает свою веру в «подлинного безумца». Таким было его положение в предшествовавшее десятилетие заточения, высмеивания и борьбы. О безумце он писал: «Это человек, который скорей предпочтет стать безумным в общественном мнении, чем предать высшую идею человеческой чести… безумец – это еще и человек, которого не хочет слышать общество, и которому оно хочет помешать говорить невыносимую истину» (38). Арто утверждал, что безумие в значительной степени определяется языком; язык устанавливается определенными социальными сообществами или нациями и используется против повстанческих элементов как инструмент изгнания, затыкания и подавления. (Многие из видных писателей и теоретиков, такие как Мишель Фуко, Жиль Делюз (39), Р.Д. Лэнг (40) и Джулия Кристева (41)увлеклись и работали над этими идеями, особенно в 60-х годах.) В «Ван Гоге – самоубийце общества» Арто отвечал на это языком безумия, поэтическим языком протеста и яростного отказа. В конце жизни Арто использовал крики и жестикуляции, чтобы отвергнуть и уничтожить любую идею, определение или диагностирование безумия.

Весной 1947 года Арто, по-прежнему, почти каждый день приезжает в центр Парижа из Иври. 17 марта он отправился в Сорбонну послушать лекцию бывшего лидера «Дада» Тристана Тцара о роли сюрреализма после недавней войны. Мнение Тцара было таким, что сюрреализм устарел – он себя исчерпал, и оставшиеся сюрреалисты должны стать марксистами. Большая часть публики пришла, чтобы перекричать его, а потом уйти в знак протеста. Бретон вскочил и наорал на Тцара, а потом ушел вместе с Превелем. Арто ушел вскоре после него. В том же марте Арто в последний раз в жизни побывал в кинотеатре. Он проходил мимо кинотеатра «Шампольон» и увидел, что там идет фильм Ганса 1935 года «Лукреция Борджия», в котором он сыграл Савонаролу. Он вошел, но собственный вид на экране в одеянии монаха привел его в ярость. Арто не выносил теперь ни религии, ни мистицизма. В противовес организованной Бретоном и открывшейся в июле выставке сюрреализма, Арто начал планировать выставку собственных рисунков. Он принимал в эти месяцы большие дозы наркотиков и колебался между желанием заявить, что опиум – самая важная ипостась жизни и слабой потребностью положить конец своей зависимости. Монмартр был основным местом в Париже, где можно было купить наркотики, и Арто часто ездил туда. Он говорил Превелю: «Я должен 2000 франков одному торговцу и 5000 – другому. Один из них приезжал ко мне, тот, который с Монмартра, но он не настаивал. Я сказал ему: «Смотри, у меня только 20 франков». Он понял, что на меня лучше не давить, я захожу слишком далеко, когда дело касается наркотиков» (42). В апреле он было решился пройти курс лечения, но отказался потом от этой мысли. Доктор Дельма в Иври проявлял намного больше понимания, чем Фердьер относительно приема наркотиков Арто; он всегда ласково обращался с Арто и предлагал себя в качестве модели для портрета. Арто сообщал Превелю: «Мои яички гноились всю ночь толстым, черноватым гноем. Доктор Дельма сказал: «Это не в моей компетенции». И добавил: «Вам нужно принимать по грамму героина каждый день» (43).

Вдохновленный написанием «Ван Гога – самоубийцы общества», Арто создает текст за текстом. Он пишет «Дерьмо в голову», нападая на все художественные объединения, чье название заканчивается на суффикс «изм», от сюрреализма до неожиданно возникшего леттризма. По мнению Арто, они все совершают серьезную ошибку, оказывая предпочтение разуму или духу, и подчиняя им тело. Он ставил на один уровень идею разума с уязвимым подсознательным и идею религиозной духовности. Новое изменчивое тело, представляемое им, будет резко отрицать действия мозга вместе со всеми психическими процессами, которые причинили Арто столько боли. В длинном письме Пьеру Лоэбу от 23 апреля Арто продолжает строить этот образ независимого, активного, лишенного разума тела. Тело будет движимо только собственными желаниями, как «ходячее дерево воли» (44). Оно будет оголено до кости и электрического нерва, чтобы облегчить изгнание внутренних органов. Арто считал, что его личная борьба за «подлинность» тела достойный ответ растущему противостоянию между США и Советским Союзом, даже если оно выльется в ядерную войну. В тот же период Арто собрал для издателя Марка Барбезата тексты о племени Тараумара и переработал перевод «Алисы в Зазеркалье», который сделал для Фердьера в сентябре 1943 года.

В мае 1947 года портреты друзей Арто изменились. Он принялся более яростно разрушать образы и использовал цветные мелки, как и карандаши, чтобы усилить свое изобразительное нападение на плоть лица и перестроить его. Он также начал окружать образы текстами. Они скользили по краям рисунков и раскрывали смысл того, что Арто вкладывал в портрет, подкрепляя изображение лингвистическим элементом. Иногда текст перерезал лицо или заталкивал его в самый угол рисунка. Написанное слово и воплощенный образ всегда создавали сильное зрительное противоречие. 22 мая Арто нарисовал портрет Минуш Пастье, сестры Полы Тевенен, с оранжевыми, красными и голубыми всплесками в волосах. Через два дня он нарисовал Полу Тевенен и окружил ее голову металлическими блоками, ее выдолбленное горло натянул проводами, волосы стали текущими гвоздями, а кожа лица покрылась толстым слоем меток, разобраться в которых возможно только через следующие сорок пять лет. Арто также создал два портрета Колетт Тома, отразивших острую двойственность его отношения к ней. На первом портрете ее лицо аккуратно вырисовано, особенно подчеркнуты глаза и рот. На втором – лицо почти неузнаваемо; кожа жестко изуродована и разрезана ударами карандаша, а волосы висят изодранными клочками вокруг головы. Тексты вокруг портретов этих женщин отвечают статусу и конкуренции каждой среди «дочерей из сердца». Изображение Полы Тевенен Арто надписал так:

«Я поставил дочь на стражу

она верна

так как Офелия проснулась слишком поздно».

(«Офелией» он холодно называет Колетт Тома, чье психическое состояние становилось все более неустойчивым.) Арто нарисовал портрет любовницы Превеля, Джени де Рии надписал его:

«Я освобождаю этих детей

от жалких морщин и отправляю их биться в мое тело»…

Собственное лицо Арто проглядывает в этих портретах сквозь образы моделей, поэтому все его рисунки – двойные портреты Арто и того, чье лицо он изучает. Каждый образ – противостояние лицом к лицу.

Пьер Лоэб предложил устроить выставку рисунков Арто в галерее «Пьер»на улице Изящных Искусств.Так как выставка делалась без расчета заработать деньги (работы не продавались), Арто согласился оставить несколько рисунков галерее, чтобы возместить расходы Лоэба. В действительности, большая часть рисунков исчезла во время развески, а не после закрытия выставки. Арто выбрал на выставку в основном портреты того лица, над которым только закончил работу, но также было представлено и некоторое количество рисунков отрывочных фигур родезского периода. Он запланировал два вечера: открытие выставки и ее закрытие. За июнь Арто написал текст под названием «Человеческое лицо» для каталога выставки, в котором по финансовым причинам не должно было быть кроме текста никаких репродукций. Он уже писал один раз о своих рисунках в апреле, после возвращения в Париж: «Десять лет, как нет языка». В этом тексте речь шла о рисунках, которыми он обычно расставлял акценты в собственных текстовых отрывках из школьных тетрадей, придавая им большую актуальность плотной, жестикуляционной иллюстрацией. Каждый из рисунков был «дышащим механизмом» (45). Так же как и физический язык криков и жестов, который искал Арто, рисунки начались с удара:

«удар

анти-логичный

анти-философский

анти-разумный

анти- диалектический

языка

под напором моего черного карандаша

и все». (46).

Основная идея «Человеческого лица» – жизнь, которую Арто стремился вернуть лицу дикими ударами карандаша:

«В сущности, человеческое лицо несет на себе след нескончаемой смерти и задача художника спасти его, придав лицу ударами его действительные черты». (47)

Арто не ставил высокотехнические навыки и способности художника. Абстрактное искусство он объявлял лицемерной смесью техники и денег. Он жестко подчеркивал нехудожественную исследовательскую природу собственных рисунков, которые он собирался использовать в рамках того, что можно было сделать с телесной сущностью. Он писал:

«Я окончательно отказался от искусства, стиля и таланта во всех рисунках, которые вы здесь увидите. Я хочу сказать, что прокляну всякого, кто осмелится рассматривать их как произведения искусства, как произведения, эстетически моделирующие действительность… Ни один из них, если быть точным, не является произведением. Все они попытки, то есть удары – исследования или толчки по всем направлениям случая, возможности, шанса или судьбы». (48)

Выставка рисунков Арто в галерее «Пьер» открылась 4 июля 1947 года, в том же месяце, что и Международная Выставка Сюрреализма в намного более обширной галерее «Маэт». Вечер, задуманный Арто в день открытия, прошел неудачно. Он попросил Колетт Тома и Марту Робер почитать из его работ. Колетт Тома представляла театральный текст «Отчужденность актера», который Арто написал в мае. Его идея отчужденности не имела ничего общего с идеей Бертольда Брехта (49). У Арто актер – безумец, чьей жизни угрожает общество, и который освобождает яростную силу своего тела, как акт отчуждения от этого общества. Театр тела Арто состоял бы изперемалывающего процесса трансформации:

«Театр –

это состояние,

место,

точка,

где можно завладеть человеческой анатомией

и использовать ее для оздоровления и направления жизни». (50)

Колетт Тома не отрепетировала свое выступление с Арто и была крайне взвинчена на вечере. Превель при этом присутствовал и все описал:

«Толпа стояла плотно. Я с трудом мог двигаться, жара была невыносимой.

Колетт Тома страшно нервничала и была напугана аудиторией. Она начала так, как будто ее бросили в воду, и не смогла даже на секунду взять себя в руки. Это было одновременно и патетично и чрезвычайно болезненно.

Марта Робер была более спокойна и прочла текст о племени Тараумара. Арто, спрятавшись, расставлял акценты в тексте дикими криками». (51)

Ко второму вечеру в галерее «Пьер» Арто подготовился с большой тщательностью. Он решил сам представить текст и таким образом появиться на публике в первый раз после выступления в «Вье Коломбье». Но в этот раз он собирался четко проконтролировать то, что должно было происходить. Вход на вечер будет только по приглашениям, и Арто появится, окруженный своими рисунками, как собственной армией. Представление будет состоять из зрительного, слухового и физического присутствия Арто. Текст, написанный к представлению, он озаглавил «Театр и наука». Единственной наукой, которую Арто признал бы действительной, была та, которая сформулировала бы жест, уничтожающий смерть, общество и органы тела, ради создания тела в постоянном движении. А «Театром» Арто называл всепоглощающее действо:

«Истинный театр всегда представлялся мне как проба опасного, страшного действа,

в котором идеи театра и зрелища устраняются

вместе со всей наукой, религией и искусством.

Цель действа, о котором я говорю, – органическое преображение и полная физиологичность человеческого тела.

Почему?

Потому что театр… это суровое испытание огнем и настоящим мясом, где анатомически, штамповками костей, членов и слогов переделываются тела».(52)

Арто написал Роже Блену и попросил его выступить на втором вечере, он извел Колетт Тома, постоянно заставляя ее репетировать с ним в Иври читку «Отчужденности актера». 5 июля она пожаловалась Превелю: «У меня нет денег, и Арто пытается поцеловать меня. Я не знаю, что будет дальше» (53).

18 июля прошел второй вечер в галерее «Пьер», за два дня до закрытия выставки Арто. По воспоминаниям одной из участниц вечера, Клэр Гол, в галерею пришел Фердьер и разъяренная толпа «чуть не линчевала его», хотя сам Фердьер это отрицал. (54) Превель был там и все записал:

«Огромное количество народу. Духота.

Первым выступил Арто с большой и суровой значимостью. Совершенно противоположно собственной лекции. (55)

Потом Колетт Тома – необычайно – как выразился сам Арто: «Как разум, готовый воплотиться».

Роже Блен необыкновенным образом прочел «Индийскую культуру» и до глубины души потряс публику.

«Роже Блен выступил как дьявол», – сказал Арто». (56)

Между Колетт Тома и Роже Бленом Марта Робер снова представила текст «Ритуал пейот в племени Тараумара», как уже делала 4 июля. Ко второму ее выступлению Арто нашел гонг и бил в него здоровенной кочергой, чтобы расставить акценты в словах, которые читала Марта Робер. Вечер имел огромный успех. Но, по мнению Арто, толчка достаточного для создания нового языка не произошло. В тот же вечер он приписал к своей рукописи «Театр и наука»:

«Сегодня вечером, в пятницу, 18 июля 1947 года, произошла читка, и мгновениями мне казалось, что я скольжу по открывающемуся тону моего сердца.

Я должен был бы гадить кровью сквозь пупок, чтобы добиться того, что мне нужно.

Например, три четверти часа бить кочергой в одно и то же место…» (57).

Через два дня Арто сказал Превелю, что «несмотря на все, я был разочарован. Думаю, чтобы заставить этих людей понять что-либо, мне придется убить их» (58). Арто продолжал уверять, что он скоро дойдет до уровня направленного действия, формулировку которого он дал в «Театре и науке» и попытался применить на практике на вечере в галерее «Пьер». Но ему по-прежнему нужно было воплотить это действие в жизнь и произвести его до самого конца. Он продолжал рисовать в ближайшие недели после выставки. Он считал, что посредством его зрительных образов крепкая сварка языка и тела станет достижимой. 21 августа он написал издателю Марку Барбезату:

«У меня идея объединить в операции все мировые действия человечества, идея новой анатомии … Мои рисунки – анатомия в действии». (59)

В период выставки здоровье Арто резко ухудшилось. Он жаловался на боли во всем теле, у него раздулось лицо, и дни подряд ему приходилось проводить в постели, в Иври. Осенью 1947 года поездки в Париж стали редкими, но физические страдания не останавливали работу Арто. Он продолжал писать, рисовать, танцевать и стучать молотком по деревянной колоде в своем павильоне, стараясь прогнать боль. Теперь, когда Арто стал реже появляться на Сен Жермен-де-Пре, ему стало трудней договариваться о встречах с друзьями, и он начал чувствовать себя в Иври в изоляции. Пола Тевенен регулярно приезжала к нему – во время выставки в галерее «Пьер» она была в Марокко – и молодой безработный актер по имени Андре Вуазан начал появляться каждое утро у Иври и помогать Арто с каждодневными мелочами, которые становились для него все более трудными. Арто также часто виделся с Колетт Тома, но он отпугивал ее враждебным поведением и постоянными требованиями. Он заявил, что она считает, будто сама написала тексты Арто, и что он украл их у нее. Еще он жаловался, что она хотела соблазнить его и забеременеть от него.

Обнаружив, что в условиях черного рынка трудно достать опиум, Арто начал принимать огромные дозы хлоралгидрата, который он пил, как сироп. Хлоралгидрат – вызывающий привыкание, гипнотический наркотик, который изредка используется в медицинской практике, как обезболивающее; у него множество побочных эффектов, особенно как желудочного раздражителя, а его основная функция – быстро погрузить больного в сон. Для Арто было трудно регулировать дозу, и он часто впадал в комы. Когда он ездил в Париж без Полы Тевенен, которая следила за ним, он часто падал на улице. В августе трое полицейских подобрали его и отвезли в Иври на такси. А один раз, в начале ноября, он потерял сознание на площади Бланш, на Монмартре, и когда пришел в себя, обнаружил, что пятнадцать тысяч франков, которые были при нем, исчезли. Превель большую часть своего времени проводил в отчаянных поисках опиума, который можно было бы отвезти Арто в Иври. Но в ночь на 11 августа у Превеля произошло первое туберкулезное кровотечение, он серьезно заболел. Через два дня Арто написал ему:

«Я ждал тебя вчера

весь день.

Приезжай в Иври

в любом случае,

я не могу отсюда

УЕХАТЬ,

я в ужасном состоянии,

я жду тебя». (60)

Превель продолжал отчаянные поиски опиума для Арто, но 4 сентября ему пришлось лечь в больницу. Несмотря на это, Арто не оставил свои требования; он несколько раз приезжал в больницу, но Превель не мог ничего сделать. Хотя он и пережил Арто на три года, его жизнь как поэта и друга Арто подошла к концу. В октябре, к большому сожалению Арто, умер доктор Дельма. Арто считал, что уступчивый Дельма был единственным доктором, сделавшим ему добро. Преемник Дельма, доктор Раллю, был намного менее понятлив в отношении наркотической зависимости Арто. Арто начал обдумывать поездку в Прованс, где он надеялся поправить свое здоровье. До конца октября Арто был так болен, что Раллю предложил ему переехать в клинику «Ле Весинет» на западной окраине Парижа, чтобы получить более серьезное лечение, и только после этого он сможет отправиться на юг Прованса. Но Арто упрямо оставался в своем павильоне в Иври.

Тексты Арто теперь были переполнены оскорблениями и обличениями. В ноябре он написал несколько эссе с одинаковыми названиями «Я ненавижу и гоню», в которых ритмично осудил огромное количество людей и изгнал их из своего мира: «Я ненавижу и гоню, как трусов, все тех, кто не осознал, что жизнь дана им только для того, чтобы полностью переделать и воссоздать свои тела…» (61). По мнению Арто, все необходимое ему для выживания, все из чего составился бы мир, в котором он мог бы жить, еще нужно было создать:

«Мы еще не рождены,

мы еще не в мире,

мира еще нет,

еще ничего не создано,

причины для жизни еще не найдено». (62)

В конце жизни Арто часто писал в газету «Комба», требуя от нее привлечь широкий круг читателей к своим личным проблемам. В одном письме к Альберу Камю в «Комба» он написал: «Эротическая сексуальная жизнь Франции темна, господин Альбер Камю, она также черна, как и ее рынок» (63). 1 ноября единственный раз «Комба» опубликовала одно из писем Арто вслед за литературным спором о том, учла ли недавняя постановка Жана Вилара (64)пьесы Шекспира «Ричард II» предложения, сделанные Арто в «Театре и его Двойнике». «Комба» уже публиковала 2 мая отрывок из «Ван Гога – самоубийцы общества». Письмо Арто появилось рядом с карикатурой на него, на которой он был изображен в берете и зло грозил кулаком; письмо было озаглавлено: «Тридцать лет я хотел сказать нечто существенное». Антонен Арто пишет нам»». В письме Арто оглядывается назад на времена переписки с Ривьером, ранней сюрреалистической поэзии и «Театра и его Двойника». Существенное так и не было высказано, потому что язык всегда предавал Арто, как и читатели. Теперь он выступал против этой неудачи и заявлял, что: «это основная причина, по которой я разламываю язык и грамматику» (65). Затем он вставил некоторую часть своего выдуманного языка в контекст популярной газеты, и заявил о создании нового стойкого тела, которое уничтожит его врагов.

В первые дни ноября, сразу же после публикации письма в «Комба», Арто получил приглашение, благодаря которому, по его мнению, он мог бы добиться еще более широкой аудитории. Приглашение он получил от Фернанда Пуэя,руководителя драматических и литературных радиопередач на французском национальном радио. Он хотел, чтобы Арто записал длинную радиопередачу на любую тему, которую захочет. Арто мог сам выбрать себе помощников и готовиться к передаче столько времени, сколько ему будет нужно. Этот радио-эфир будет одной из передач под названием «Голос поэтов», которую готовил Пуэй, и которая должна былавыйти на парижском радиоканале. Арто сразу же согласился. Эта запись раскрывала перед ним намного больше возможностей и должна была произвести воздействие на публику, в отличие от той, сделанной в июне и июле 1946 года для программы «Клуб Эссе». Она предоставляла ему возможность развить некоторые заметки, сделанные им в сентябре и октябре на тему «страшного суда». С точки зрения Арто, идею божественного суда необходимо было уничтожить, чтобы Арто сам мог установить последние события и собственный апокалипсис. Первоначально, в запись должны были войти:

«Восклицания,

возгласы, крики,

перебивания, непонимания

на

постановку вопроса

Страшного Суда». (66)

Он решился на название «Покончить с судом божьим». В последние годы Арто неизменно писал «бог», а не «Бог», выражая, таким образом, свое презрение к религиям (особенно к Христианству), к тому, что он воспринимал как трусливое покорение человеческого тела выдуманным божеством.

Когда Арто начал готовить материал к записи, он пришел к мысли, что стоит использовать все острые темы: крики и жесты, психиатрию и безумие, племя Тараумара, язык и новое тело. В октябре он написал новый текст для Марка Барбезата о танце под пейотом в племени Тараумара, и решил использовать его. Арто срочно написал несколько новых текстов перед началом записи, одним из них был «Театр Жестокости», который не вошел в передачу по причине ограниченности во времени. В этом тексте Арто указал на причины существования болезни и смерти в условиях отсутствия подлинного театра, который он собирается создать как смешение неистовых танцев и криков. Он дал формулировку новому Театру Жестокости, как одному из «яростных мятежей / из нищеты человеческого тела» (67). Арто делал заметки до самого начала работы над записью, пытаясь решить, как будет действовать его язык. Его основным желанием было аннулировать целиком процесс размышления и осмысления. Он хотел, чтобы его работа была немедленно и физически применена. Он считал, что это будет возможным, благодаря уникальной силе его материала и подаче этого материала. Враждебность, которую Арто питал к представлениям и заучиванию наизусть в начале 30-х, теперь достигла своей высшей точки. Он понимал представление, как злобный инструмент общественного давления:

«Нет ничего более отвратительного и отвергаемого мной, как эта идея о представлении,

о виртуальности, несуществующей действительности,

которую можно поставить и показать…

как будто оно задумано для того, чтобы социализировать и в то же время парализовать чудовищ, чье взрывчатое горение слишком опасно для жизни и потому преподносится через сцену, экран или микрофон, чтобы отдалить его от жизни». (68)

То, что Арто придумал для передачи собственной работы, будет противостоять этому процессу в чрезвычайной степени.

«Я презираю все знаки.

Я создаю лишь механизмы для мгновенного использования». (69)

Арто попросил Роже Блена, Полу Тевенен и Колетт Тома прочитать для передачи отрывки из его работы. Блен пообещал найти для Арто самого лучшего парижского радио-постановщика. Арто отказался и сказал, что хочет худшего. Так он избежит серьезного вмешательства в свою работу. Из четырех участников только у Полы Тевенен не было профессионального актерского опыта, хотя Арто уже работал с ней и учил ее кричать, пока у нее не сбилось дыхание. (70) Он предоставил ей свободу выбрать, что она будет читать, и она остановилась на недавно написанном тексте из одной из школьных тетрадей Арто октября 1947 года. Была только одна предварительная читка под наблюдением Арто, 22 ноября, и ни одной репетиции до начала записи. Арто доверил участникам найти свой ритм и интонации в читаемых ими текстах, прежде чем дать каждому по одной - две инструкции. Незадолго до начала записи Колетт Тома внезапно отказалась участвовать; Арто воспринял этот поступок, как беспричинный «каприз» (71), хотя ее хрупкое психическое состояние могло послужить ей хотя бы частичным оправданием. Нужно было быстро найти чтицу для текста о племени Тараумара. Арто хотел, чтобы это была женщина, чтобы в его передаче было два мужских голоса и два женских. Пола Тевенен предложила молодой испанской актрисе Марии Казарес (72),которая читала Арто на благотворительном вечере в июне 1946 года, заменить Колетт Тома. Мария Казарес обретала все большую популярность, в следующем месяце она появится в очень успешной первой постановке Анри Пишетта «Эпифании» вместе с Жераром Филиппом и Роже Бленом. После этого она сыграет Принцессу Смерти в фильме Жана Кокто «Орфей» и блеснет в знаменитой пьесе Жана Жене «Ширмы», которую поставит Роже Блен в парижском театре «Одеон» в 1966 году. Казарес только один раз встретилась с Арто, на час или около того, во время записи ее отрывка для передачи «Покончить с судом божьим». Ее выступление было смоделировано соответственно ее тогдашнему психическому состоянию: «состояние обостряющейся эйфории, которая не давала мне спать полтора месяца, пограничной реальности, уносившей меня, когда я засыпала, в засушливые опустошенные места, где кошмары футуристской войны смешивались с самыми современными орудиями и средствами, когда-либо изобретенными ради преследования отдельных людей» (73).

С Бленом и Тевенен Арто записал материал для передачи 29 ноября 1947 года. Следующая запись была намечена на 16 января 1948 года, в ней Арто изобразил долгие крики, рыдания и барабанный бой. Эти шумовые отрывки были потом вкраплены между читаемым текстом.Роже Блен присутствовал на записи 16 января, и вместе с Арто они представили диалог на выдуманном Арто языке. Арто назвал этот диалог «обезьянья клетка». Шумовые отрывки были очень важны для Арто. Он хотел разломать таким образом процесс представления, вставив их в читаемый текст, так же как рисунки в его школьных тетрадях усиливали содержание текстов жестикуляционным извержением. В тот же день, 16 января, Арто вместе в Фернандом Пуэйем и радио-постановщиком Рене Жигнардом прослушал черновой монтаж записи. Арто попросил Пуэйя выкинуть часть прочитанного им текста из начала передачи, чтобы шумовые отрывки стали более заметными; он также перезаписал последний текст передачи. Пуэй проигнорировал и просьбу выкинуть текст в начале и последнюю запись (для Пуэйя важно было, чтобы передача продолжалась как можно дольше). Трансляция была назначена на 2 февраля 1948 года, на 10.45 вечера. Арто был доволен своей записью и ожидал большой шумихи после трансляции. Он заявил, что счастлив, что его творчество наконец достигнет настоящих людей, вроде дорожных рабочих, чей труд он высоко ценил, так как они занимались трудной и безжалостной физической работой; так он представлял себе свое собственное творчество.

« Покончить с судом божьим» состояло из пяти частей, перебивавшихся шумовыми отрезками Арто. Первую длинную часть представлял сам Арто и дискутировал с практикой воображаемого Американского правительства запасающегося спермой школьников, чтобы обеспечить солдат для финансово необходимых войн будущего. Голос Арто срывался, полный хладнокровного юмора. Вторую часть, «Тутугури – обряд черного солнца», читала Казарес, в ней раскрывалось новое восприятие Арто танца племени Тараумара. Теперь он видел этот танец как полную отмену Христианского креста; новый знак был сколочен из кровоточащей плоти и огня. «Поиск экскремента» представлял Роже Блен и утверждал противопоставление Арто кости экскрементам. Текст насмехался над людьми за их трусливые тела из мяса и экскрементов, когда

«чтобы жить

нужно быть кем-то,

чтобы быть кем-то

нужно иметь КОСТЬ

и не бояться показать кость

и потерять мясо в процессе». (74)

Арто утверждал, что армия подняла мятеж, чтобы положить конец суду «бога», создав тело полностью лишенное органов, по которому тосковал Арто. Четвертый текст, «Возникает вопрос», читала Пола Тевенен и нападала на мифический статус, соответствующий понятиям в языке; для Арто, понятия – испорченный продукт и газы внутри тела. Он противопоставляет им свою веру в «бесконечность», которую видит так:

«открытие

нашего осознания

возможности

чрезмерно». (75)

Арто представлял последний, закрывающий передачу, текст. Он перебивал себя голосом слушающей публики, который требовал заткнуть Арто и надеть на него смирительную рубашку. В ответ Арто все более отчаянно умоляет переделатьчеловеческое тело на столе для вскрытия трупов и болезненно вычистить из него «бога» и внутренние органы. Под конец он призывает к созданию безумного, но дисциплинированного неправильно вальсирующего человеческого тела.

«Покончить с судом божьим» – чрезвычайно честолюбивый и, не похожий на другие, проект. Арто составил запутанную конструкцию из криков, тишины и читаемого текста. Запись был сделана «волосодыхательно – сверкающим образом» (76). Крики Арто – темное ядро записи, и они всасываются в каждый ее элемент. Арто хотел, чтобы его работа позволила ощутить тело во всех его крайностях. Записанный звук должен был создать ощущение физического присутствия в пространстве, и так как он был выложен вовне, то ему необходимо было постоянно пересоздавать себя, оставляя шрамы внешнему миру. Арто не ставил перед собой цель развернуть сюжет или создать некую иллюзию. Голоса слоятся за голосами в разнообразном множестве направлений. Его крик, выполненный в многообразии случайностей и продуманных моментов, звучит как подавляющий натиск голосового звука. Звук демонстрирует удивительное восстановление голоса Арто после вынужденного молчания и физической ограниченности долгого больничного заключения. Этим вновь обретенным голосом Арто пытается разрушить структуру языка, непоправимо разломать ее, чтобы физическая жизнь, которую она скрывает, могла выйти наружу.

Арто тесно вовлекает смех в свой язык. «Покончить с судом божьим» – свирепо смешное произведение. Смех Арто – это взрывчатая атака и насмешка. Он высмеивает диагнозы и заключения о безумии, которые ему ставили доктора психиатрических лечебниц, и умело награждает термином безумия саму психиатрическую медицину. Смех Арто – это еще и произвол: высокомерное изучение того, что он считает некорректным человеческим телом. В более глубоком смысле, смех Арто – яростное изучение смысла, и того, что известно и повторяемо – и потому для Арто социально наполнено и усвояемо – в основах языка. Арто показывает то, что скрывает язык: гетерогенное многоязыкое человеческое тело. Борьба – его вариант выносливости. Он написал, что его работа

«не символ отсутствующей пустоты,

ужасной неспособности людей осознать себя в жизни.

Она – подтверждение

ужасной

и, более того, неизбежной потребности». (77)

В радио-записи «Покончить с судом божьим» Арто ставит цель напрямую достичь тела, создать условия существования для тела, в которых влияние природы и культуры совершенно отсутствует, так что тело само по себе, движимо к кости и нерву чистым стремлением, без участия семьи, общества или религии. Язык Арто в записи «Покончить с судом божьим» сам по себе резок и колок, для того чтобы выразить желание автора разрушить и заново воссоздать тело; время от времени, все звуки разом разрываются в ухе. Язык Арто отрывочен; в то же время, желание физической трансляции и трансформации, которое он несет в себе, снова сшивает отрывки в одно целое в слушателе.

Подготовка и запись передачи «Покончить с судом божьим» истощили Арто и расстроили его и так слабое здоровье. Теперь он редко покидал Иври; когда он ездил в гости к Поле Тевенен, за ним присылали такси. Он по-прежнему собирался уехать из клиники и 15 декабря написал Марку Барбезату: «Я собираюсь предпринять большое путешествие на юг, сменить климат, поправить свое поврежденное и травмированное здоровье…» (78). Боли по всему телу, от которых он страдал осенью, теперь локализовались в животе. Все больше горечи проявлялось в его жалобах на органы собственного тела. Весь декабрь 1947 года и январь 1948-го он продолжал много писать, но теперь это были в основном только отрывки. Многие из них он отдал молодому писателю Марселю Бизо для его журнала «84» (Бизо жил тогда в доме № 84 по улице Иль Сент-Луи). Отрывки Арто представляли собой резкие жестикуляционные выталкивания:

«Очень холодно

так же,

как

когда дышит

мертвец Арто». (79)

Они выражали его чувство разорванности между постоянным отрицанием смерти, которая становилась вполне реальной, так как он понимал, что серьезно болен, и верой в то, что после смерти его тело взорвется сполохами и кусками множества новых тел.

Арто рисовал до самого конца. На лицах в рисунках последних лет все больше видны признаки разложения. Они несут в себе ощущение смерти, которая все глубже и глубже проникает в их существо. Но в трансформированных костях и глазах все еще была жизнь. Последние рисунки – это накопление голов насаженных друг на друга как тотемы. Лицо самого Арто изображалось и как лицо молодого красивого человека, и как преждевременно умирающего беззубого пятидесятилетнего человека. Его портрет окружался портретами уже умерших людей из прошлой жизни Арто, таких как Ивонна Альенди, и портретами людей из сегодняшнего дня, такими как Пола Тевенен. На автопортрете, датированном декабрем 1948 года (который был нарисован в знак продолжающегося отвержения смерти, хотя ему оставалось жить совсем немного) голова Арто изображена как череп, собранный из твердой кости. Его искривленная и вертикально поднятая рука доминирует над изображением, а угнетенная мертвая голова покоится на его плече, как двойник головы Арто. Идея двойника все еще остро присутствует в работе Арто. Двойник всегда угрожал ему, но мог и воскресить его к жизни. Одна из подборок рисунков Арто, сделанная с декабря 1947 по январь 1948 называлась «Проектирование истинного тела». На рисунках изображалось, как тело Арто расстреливает взвод, его руки скованы, а коленные чашечки вывернуты наизнанку и напротив него стоит двойник: черный скелет, чья жизнь безудержно бьет струей наружу, обтекая кости обильной силой. Оба тела привязаны друг к другу.

В конце января 1948 года Арто решил составить книгу рисунков из своих школьных тетрадей, и попросил Полу Тевенен выбрать пятьдесят самых красивых на ее взгляд. Пьер Лоэб должен был стать издателем этой книги. 31 января Арто сочинил для книги текст «50 рисунков для убийства магии». Он написал, что его рисунки

«сделают свой апокалипсис

потому что они сказали слишком много, чтобы родиться

и слишком много – рождаясь

не для того, чтобы переродиться

и получить тело

так подлинно». (80)

Проект дальше не продвинулся.

В декабре-январе 1947-1948 годов три проекта, воплощенных Арто после его возвращения в Париж, были опубликованы с быстрой последовательностью. Книга «Арто Момо» была издана Борда 15 декабря, «Ван Гог – самоубийца общества» появилась в то же время в издательстве «К», вышла относительно большой недорогой книжкой в количестве трех тысяч экземпляров; приблизительно 20 января «К» также выпустила «Здесь лежат» вместе с «Индийской культурой» одной книгой.Эти книги увеличили нетерпеливое ожидание парижской публики радиопередачи Арто, намеченной на 2 февраля. 16 января Арто находился в звукозаписывающей студии и работал над криками для своей передачи. Как только он закончил невероятно длинный и опустошающий крик, в студию вошел писатель Реймонд Кено и сказал, что Арто только что получил свою первую литературную награду, скромную премию имени Сент-Беваза лучшее эссе 1947 года «Ван Гог – самоубийца общества».

В то время Арто был уже совершенно измучен жестокими кишечными болями и кровотечениями. Он часто жаловался на «чудовищ, пожирающих мой задний проход» (81). Муж Полы Тевенен, Ив, был акушером и убедил Арто проконсультироваться с гастроэнтерологом. Ужас Арто перед врачами заставлял его сопротивляться этому предложению, но он смирился и 19 января консультация состоялась. Гастроэнтеролог заподозрил серьезные проблемы и посоветовал Арто обратиться к известному специалисту Анри Мондору в больницу «Сальпетриер» в Париже. Встреча была назначена на 27 января. Путешествие на юг Франции наконец-то было устроено. 15 марта Арто покинет свой павильон в Иври и отправится вместе с Полой Тевенен в Антибы, где для него будет снята вилла. На первой встрече в «Сальпетьере» был сделан рентген и Арто согласился приехать еще раз 3 февраля, чтобы узнать диагноз Мондора.

Днем, 1 февраля, за день до планировавшейся трансляции «Покончить с судом божьим», директор радиостанции Владимир Порше прослушал работу и немедленно запретил ее. Его основания были таковы: передача получилась провокационной, непристойной и богохульной; Пола Тевенен говорила, что он с таким презрением и внезапностью цензурировал запись Арто, «как будто это было порнографическое кино» (82). Арто был глубоко потрясен и разозлен. Особенно его рассердило то, что он был лишен огромной аудитории, которая могла бы услышать его работу в ее экстремальном развитии. Он написал письмо Порше, в котором заявил, что парижане надеялись на «избавление» (83), которое могло прийти лишь после его радио-записи. Фернанд Пуэй был также оскорблен и грозился уволиться. (Трансляцию его передачи запретят еще раз, после того, как он предложит Жану Жене воплотить на радио свой проект «Преступный ребенок».) После запрета разгорелся скандал, газеты спорили на тему надо ли транслировать работу Арто. В «Комба» журналист Рене Жилиобсуждал «случай Арто» в литературных терминах и порекомендовал ему сконцентрироваться на написании книг. Арто ответил:

«ДОЛГ

писателя, поэта

не трусливо прятаться за тексом, книгой, журналом, из которых он никогда не

будет виден,

а наоборот, проявляться

выходить

толкать

нападать

на умы людей,

если нет,

зачем же он нужен?» (84)

Фернанд Пуэй организовал два частных прослушивания записи, надеясь таким образом получить достаточную поддержку, чтобы отменить решение Порше. В первый раз, 5 февраля, престижная публика, включавшая в себя Жана Кокто, Поля Элюара и модного доминиканского священникапо имени Лаваль, прослушали запись Арто в студии на радиостанции. Они единодушно согласились с Пуэйем, что это должно быть передано по радио. Арто сильно возмутила поддержка священника (который был знаком с многими культурными деятелями Парижа и который впоследствии совершит последний обряд над любовником Женики Атанасиу Жаном Гремийоном) и он написал ему яростное письмо, отвергавшее его поддержку. Порше проигнорировал одобрение записи аудиторией, и Арто понял, что запрет на нее не будет снят. Он быстро согласился на издание текстов для записи в виде книги, но молчание его криков, рыданий и ударов приводило его в глубокое отчаяние. Он написал Жану Полану:

«звуки не будут услышаны,

звучная ксилофония,<