Книга III 1 page

Мириам

1960–

Как я говорил уже, все начиналось кошмарно. Дерганый, как подросток, я не находил себе места, считая дни до встречи с Мириам – до той встречи, что, как я думал, станет решающей. В Торонто я решил прилететь накануне вечером, вселиться в «Парк‑Плазу» и – ни капли в рот и ни ногой из номера. Взял с собой книжку Апдайка «Кролик, беги», но никак не мог заставить себя вчитаться. Раскрыл «Нью рипаблик», а там статья про то, как сенатор Кеннеди победил Хэмфри на предварительных выборах в Западной Виргинии – ну победил и победил: помня, какая сволочь был его папаша Джо Кеннеди[309], я и от сына ничего путного не ждал. Фотографию, что красовалась на первой полосе «Нью‑Йорк таймс» – ликующий Никита Хрущев показывает обломки сбитого самолета‑шпиона «У‑2», – я тоже не нашел интересной. Отшвырнул от себя и книгу, и журналы с газетами и выключил прикроватную лампу. Сон не шел, с неизбежностью материализовалась миссис Огилви, и вот уже она, облизнув губы кончиком языка, начинает расстегивать пуговки того платья, что было ей чуть маловато. [На с. 218. («ИЛ», 2007, № 9) – …одета в тесное – как она только влезла в него – летнее платье. – Прим. Майкла Панофски. ]

– И ничего у тебя не выйдет, надменная ты империалистическая шлюха, – сказал я. – Я Мириам даже с женой не изменяю, чего же ради я буду валять дурака с тобой!

Уж я и ворочался. И метался. Помни: смотреть надо прямо в глаза – в эти ее голубые очи, за которые умереть не жалко, – но НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ не на грудь. И не на ноги. Животное. Еще и еще раз я репетировал анекдоты, которые ей, возможно, понравятся и вознаградят меня появлением ямочек на ее щеках, а истории о себе я отбирал такие, чтобы они меня высвечивали нужным образом как бы исподволь; все, что, на мой взгляд, попахивало саморекламой, я с возмущением отвергал. Надеясь успокоить нервы, закурил «монтекристо», после чего бросился в ванную чистить зубы и вычистил даже язык, настолько я боялся запаха изо рта. Возвращаясь к кровати – так уж угодно было судьбе, – вынужден был пройти мимо моего мини‑бара. Не худо бы все там проверить, может, орешков кешью пожевать. Да и глоточек пропустить не помешает. А в три часа утра я с ужасом обнаружил на стеклянном столике дюжину пустых шкаликов из‑под виски, водки и джина. Пьяница. Слабак. Мучимый ненавистью к себе, я вновь залез в кровать и принялся вызывать в себе картинку с Мириам на моей свадьбе, как она с удивительной грацией движется в этом своем многослойном шифоновом коротком платье. А какие глаза! А эти голые плечи! О господи, что, если в баре я встану с ней поздороваться, а она заметит, что у меня стоит? Мысленно я сделал себе заметку, чтобы непосредственно перед ланчем отдрочить – в качестве превентивной меры. Потом заснул, но лишь на короткое время, после чего буквально выпрыгнул из кровати, ругая себя на чем свет стоит: ты проспал, идиот, теперь ты опоздаешь! Начал лихорадочно одеваться и только тогда сообразил взглянуть на часы. Было шесть утра. Черт! Черт! Черт! Я разделся, принял душ и побрился, снова оделся и пошел болтаться по улицам до семи, когда в гриль‑баре «Принц Артур» начинают подавать завтрак.

– На время ланча я заказывал столик, – сказал я метрдотелю. – Хотелось бы, чтобы он был у окна.

– Боюсь, что столики уже все зарезервированы, сэр.

– Вон тот, – сказал я и сунул ему двадцатку.

Вернувшись в номер, я заметил, что на телефоне вспыхивает красная лампочка. Значит, пока меня не было, мне кто‑то звонил. Сердце сильно забилось. Она не сможет. Она передумала. «Я не встречаюсь с мужчинами, которые дрочат в гостиничных сортирах». Но звонила, оказывается, Вторая Мадам Панофски. Я перезвонил домой.

– Ты забыл на столике в прихожей свой бумажник, – сказала она.

– Не может быть!

– Вот он, у меня в руке, со всеми твоими кредитными картами.

– Н‑да, от тебя что‑нибудь хорошее услышишь, пожалуй!

– По‑твоему, это я виновата?

– Я что‑нибудь придумаю, – сказал я, вешая трубку. И тут вдруг подступила такая тошнота, что я пулей бросился в туалет. Обняв унитаз, я стоял на коленях, и меня вновь и вновь выворачивало наизнанку. Поздравляю, Барни, теперь от тебя будет вонять, как из канализации. Что делать? Я снова разделся, снова принял душ, зубной щеткой чуть не стер с зубов всю эмаль, прополоскал горло, сменил рубашку и носки и опять пошел на улицу. Пройдя три квартала, встал как вкопанный, вспомнив, что попросил метрдотеля в 12.55 поставить у нашего столика ведерко с бутылкой шампанского «дом периньон». Сколько в этом рисовки! Столь утонченная женщина, как Мириам, наверняка сочтет это нарочитым. Этаким толстым намеком. Словно я ставлю себе целью соблазнить ее. «Думаешь, купил мне бутылку шампанского, так можно сразу в кровать тащить?» А у меня ни в коем случае нет таких нечистых помыслов. Честно‑честно. Что ж, вновь возвратился в гостиницу, отменил шампанское. Но вдруг она все‑таки, как это ни маловероятно, согласится зайти ко мне в номер? Что‑то ведь все же есть во мне хорошее!

– Вот вам простенький тест, Панофски. Отметьте галочкой минимум три положительные черты характера из следующих десяти.

– Fuck you!

Окинул на всякий случай взглядом комнату – ба: кровать не застелена! Позвонил администратору, пожаловался, потом в рум‑сервис – заказал дюжину красных роз и бутылку «дом периньон» с двумя бокалами.

– Но, мистер Панофски, вы ведь только что отменили заказ на шампанское.

– Я отменил шампанское в баре «Принц Артур», а сейчас речь идет о шампанском в номер – хорошенько охлажденном и не раньше двух часов дня, если это вас не затруднит.

К полудню я со стертыми ногами, мучимый жутким похмельем, усталый, эмоционально измотанный, решил, что чашка черного кофе в баре на крыше будет мне спасением, но почему‑то вдруг взял да и заказал вместо кофе «кровавую мэри». Вертя в пальцах бокал, обнаружил, что остается куда‑то вбить еще три четверти часа, а в бокале одни кубики льда. Что ж, заказал вторую. Вынул из кармана приготовленный список разговорных тем. Смотрела ли она фильм «Психоз»? Читала ли «Гендерсон – король дождя» Сола Беллоу? Что она думает о встрече в Нью‑Йорке Бен‑Гуриона с Аденауэром? Должен ли быть казнен Карил Чессман[310]? После третьей «кровавой мэри», обретя покой и уверенность, я посмотрел на часы – 12.55! И тут меня вновь обуяла паника. Вот дьявол, я же забыл утром отдрочить, а теперь уже поздно. Да и реквизит. Все ведь осталось в номере! Я знал, что ее отец – социалист, поэтому взял с собой книжку «Свобода в современном государстве» Гарольда Ласки[311]и последний выпуск журнала «Нью стейтсмен». Сломя голову ринулся в свой номер, сунул «Нью стейтсмен» в карман пиджака и сел за стол в баре «Принц Артур» в час ноль две, а тут и Мириам подоспела – смотрю, метрдотель уже ведет ее к столу. Встав поприветствовать ее, я кое‑как прикрыл торчок ресторанной салфеткой. О, как она была хороша в стильной кожаной черной шляпе и черном шерстяном платье, подстриженная короче, чем при нашей первой встрече! Я прямо изнывал от желания сделать ей комплимент по поводу ее внешности, но побоялся, как бы она не сочла это излишней куртуазностью. Бестактным – с места в карьер – приставанием.

– Как здорово, что я наконец вижу вас, – сказал я. – Выпьете?

– А вы?

– Да так… разве что «перье». Хотя повод есть, как вы считаете? Как насчет бутылки шампанского?

– Ну, даже не знаю…

Я подозвал официанта.

– Принесите нам, пожалуйста, бутылку «дом периньон».

– Но вы же только что отмени…

– Просто принесите, и все, будьте добры.

Прикуривая одну сигарету от другой, я пытался вспомнить хоть одно из отрепетированных bon mots [312], но все, с чем я сумел выступить, было:

– Жарко сегодня, не правда ли?

– По‑моему, нет.

– Да и по‑моему тоже.

– Да?

– АвысмотрелиГендерсонкорольдождя?

– Простите?

– Гендерсонкороль… в смысле «Психоз»!

– Нет еще.

– Я думаю, сцена под душем… Но что думаете о ней вы?

– Я думаю, надо сперва посмотреть.

– А, да, конечно. Естественно. Можно бы и сегодня вечером, если вы…

– Но вы‑то наверняка уже смотрели.

– Ах да. Правильно. Я забыл. «Черт! Он что, в Монреаль, что ли, поехал за этой несчастной бутылкой шампанского?» Как по‑вашему, – спросил я, уже начиная плавать в поту, – правильно сделал Бен‑Гурион, что согласился встретиться в Нью‑Йорке с Эйзенхауэром?

– Вы, наверное, хотели сказать – с Аденауэром?

– Господи, ну конечно!

– А что – вы пригласили меня на интервью? – спросила она. И вот они, долгожданные ямочки на щеках.

Я готов был тут же на месте умереть и отправиться в рай. Не смей опускать взгляд на ее грудь. Держи его на уровне глаз.

– А, вот же он!

– В рум‑сервисе спрашивают, остается ли в силе ваш заказ на вторую бутылку, ту, что вы просили принести в ваш…

– Вы не могли бы просто налить, и все?

Мы сдвинули бокалы.

– Передать не могу, до чего я рад, что вы сегодня все‑таки пришли, – сказал я.

– Ну, вам ведь тоже, видимо, непросто было выкроить для меня время в плотном графике деловых встреч.

– Да я же только ради вас и приехал!

– А мне казалось, вы говорили…

– А, конечно. Бизнес. Да, да, я тут по делу.

– Вы что, пьяны, Барни?

– Разумеется, нет. Наверное, надо что‑нибудь заказать. На всякую комплексную удешевленку не смотрите. Берите, что хочется. Что же это они кондиционер здесь не поставили! – сказал я, расслабляя узел галстука.

– Но тут совсем не жарко.

– Да. То есть нет, не жарко.

На первое она заказала гороховый суп, а я – непонятно зачем – суп из лобстера, блюдо, которое ненавижу. Помещение бара покачивалось и колебалось, а я все силился сказать что‑нибудь умное, какой‑нибудь афоризм, переплюнуть самого Оскара Уайльда; думал, думал и говорю:

– Вам нравится жить в Торонто?

– Мне нравится моя работа.

Я досчитал до десяти, а потом говорю:

– Я развожусь.

– Ах, я вам сочувствую.

– Намсейчаснеобязательновэтовдаваться, ноэтозначит, чтоуваснебудетпричинуклонятьсяотвстречсомной, потомучтояужебольшенебудуженатым.

– Вы говорите так быстро, что я не уверена, правильно ли я вас понимаю.

– Я говорю: скоро я больше не буду женатым.

– Ну, очевидно, раз вы разводитесь. Но я надеюсь, вы делаете это не из‑за меня?

– Что же еще‑то я могу сделать? Я люблю вас. Отчаянно.

– Барни, вы же меня не знаете.

Тут – надо же такому случиться! – над нашим столом склонился пышущий гневом Янкель Шнейдер, которого я не видел с тех пор, как мы были десятилетними мальчишками и учились в начальной школе. Не то чтобы совсем уж призрак Банко[313], но что‑то вроде.

– А, вот тот мерзавец, который мне в детстве не давал проходу, доводил до белого каления, все передразнивал, как я заикаюсь, – раздалось у меня над ухом.

– Не понимаю, о чем вы?

– А вы, значит, имеете несчастье быть его женой?

– Пока нет, – уточнил я.

– Что такое? – удивилась Мириам.

– Может, ты хотя бы к ней с этим лезть не будешь?

– Он смеялся над тем, как я заикаюсь, и я ночами все волосы из головы повыдергал, а матери приходилось меня буквально за шкирку, пинками гнать в школу. Зачем ты это делал?

– Мириам, я не делал этого.

– Какое тебе в этом было удовольствие?

– Я даже не уверен, черт тебя дери, что помню, кто ты такой!

– Годами я мечтал о том, как я буду за рулем, а ты – на переходе через улицу, и я тебя сшибу и раздавлю. Понадобилось восемь лет психоанализа, чтобы я решил, что ты этого не стоишь. Ты пакость, Барни, – сказал он, затянулся последний раз сигаретой, после чего бросил ее мне в раковый суп и ушел.

– Господи Иисусе, – сказал я.

– Я думала, вы сейчас его ударите.

– Ну не при вас же, Мириам!

– Мне говорили, что у вас гнусный характер, и, когда вы слишком много выпьете, вот как сейчас, например (что вас не слишком‑то красит), вы начинаете напрашиваться на драку.

– Макайвер?

– Я этого не сказала.

– Что‑то мне нехорошо. Сейчас стошнит.

– До туалета добраться сумеете?

– Какой стыд.

– Вы можете –?..

– Мне надо лечь.

Она помогла мне добраться до номера, где я немедленно пал на колени, рыгая в унитаз и звучно пердя. Я желал, чтобы меня закопали заживо. Утопили и четвертовали. Разорвали пополам лошадьми. Что угодно, только не это. Она намочила полотенце, вытерла мне лицо и довела в конце концов до кровати.

– Как это унизительно!

– Шшш, – сказала она.

– Вы возненавидите меня и больше не захотите видеть.

– Ах, помолчите, – сказала она, вновь промокнув мне лоб влажным полотенцем, потом заставила выпить стакан воды, поддерживая мне затылок прохладной ладонью. Я решил больше не мыть голову. Никогда. Вновь откинувшись, я закрыл глаза в надежде, что комната перестанет вращаться.

– Я полежу минут пять и буду в порядке. Не уходите, пожалуйста.

– Попробуйте заснуть.

– Я люблю вас.

– Да. Конечно.

– Мы поженимся, и у нас будет десять детей, – сказал я.

Когда я проснулся – примерно через пару часов, – она сидела в кресле, скрестив свои длинные ноги, и читала «Кролик, беги». Сразу я голос подавать не стал, а воспользовался тем, что она вся ушла в чтение, чтобы как следует насладиться зрелищем такой красоты рядом с собой. Слезы текли по моим щекам. Сердце сжималось. Если время сейчас остановится навсегда, я не стану жаловаться. Наконец я сказал:

– Я знаю, вы больше не захотите меня видеть. И я не виню вас.

– Я собираюсь заказать вам бутерброд и кофе, – сказала она. – И, если вы не возражаете, бутерброд с тунцом себе. Есть хочется.

– Наверное, от меня жутко воняет. Вы не уйдете, если я по‑быстрому приму душ?

– Я смотрю, вы меня считаете легко предсказуемой.

– Как вы можете такое говорить?

– Вы ведь ожидали, что я приду к вам в номер.

– Конечно нет.

– Тогда для кого здесь шампанское и розы?

– Где?

Она показала.

– О‑о.

– Вот вам и о‑о.

– Сегодня я вообще не знаю, что делаю. Я как сам не свой. Полный распад. Сейчас позвоню в рум‑сервис и скажу, чтобы унесли.

– Нет, вы этого не сделаете.

– Не сделаю.

– Ну, так и о чем мы будем говорить? О фильме «Психоз» или о встрече Бен‑Гуриона с Аденауэром?

– Мириам, я не могу вам лгать. Ни сейчас, ни вообще. Янкель говорил правду.

– Какой Янкель?

– Тот человек, что подошел к нашему столику. Я заступал ему дорогу на игровую площадку и говорил: «Т‑т‑ты в к‑к‑к‑ровать п‑п‑п‑писаешь, п‑п‑пиздюк?» А когда он вставал в ужасе от необходимости отвечать у доски перед классом, я принимался хихикать, так что ему уже ни слова было не вымолвить, и он срывался на плач. «М‑м‑м‑мол‑лодец, Я‑я‑я‑янкель!» – потешался я. Зачем я только делал это?

– Но неужто же вы думаете, что я могу на это ответить?

– Ах, Мириам, если бы вы только знали, как я на вас рассчитываю!

И тут я вдруг почувствовал – с болью и радостью одновременно, – как по моей душе пошел будто весенний ледоход. Я нес какую‑то околесицу, что‑то бормотал (боюсь, что совсем бессвязно), путая злоключения и обиды детства с историями про Париж. От рассказа о том, как Бука покупал героин, я возвращался к жалобам на мать, на то, что она была ко мне равнодушна. Я рассказал Мириам про Йосселя Пински, про то, как он пережил Освенцим, а теперь коротает дни в баре на улице Трумпельдора[314]в Тель‑Авиве, занимаясь всякого рода гешефтами. Однажды я с его подачи уже торговал крадеными египетскими древностями и теперь посчитал, что она должна знать и об этом. Как и о том, что я занимаюсь «степом». От байки про то, как Иззи Панофски «бросили на мораль», я перескочил к тому вечеру, когда Макайвер читал свою прозу в магазине Джорджа Уитмена, а потом почему‑то плавно перешел к приключениям Хайми Минцбаума. Рассказал про pneumatique, которая доставила мне письмо слишком поздно, в результате чего Клара так рано и бессмысленно ушла и снится мне теперь ночами, гниющая в гробу.

– Так это вы, значит, тот Калибанович из ее стихотворения.

– Да, это я.

Я объяснил ей, что на Второй Мадам Панофски женился вопреки… нет, из чувства вины перед Кларой… нет, назло, чтобы отомстить за ее представление обо мне. При этом я поклялся, что никогда никого не любил, пока на собственной свадьбе не увидел Мириам. Потом смотрю – за окном уже сумерки, а наша бутылка шампанского пуста.

– Может, пойдем куда‑нибудь, поужинаем? – спросил я.

– Давайте сперва просто погуляем.

– Прекрасная идея!

Самодовольный Торонто никогда не был городом моей мечты. Не город, а всеканадская бухгалтерия. Но, оказавшись в громе и суете часа пик на Роуд‑авеню теплым вечером начала мая, я чувствовал в душе весну и был в том настроении, когда хочется всех обнять, простить и рассказать им, как сладостно жить на свете. Весна действительно вступала в свои права: на деревьях вовсю лопались почки. Если пучки гвоздик, выставленных в ведрах у дверей магазинов, были и впрямь подозрительны (есть мнение, что их оранжевый и лиловый цвет – это всего лишь краска из баллончиков), то букеты нарциссов своей чистотой и непорочностью все искупали. Да и некоторые из офисных девушек, парами попадавшихся нам навстречу, были неоспоримо хороши. В своем восторге я, наверное, слишком широко улыбнулся при виде молодой матери, катившей мимо нас прогулочную коляску с малышом, потому что она нахмурилась и ускорила шаг. В кои‑то веки я без раздражения смотрел, как потный спортсмен в шортах изображает бег на месте, вместе с нами ожидая, когда переменится цвет светофора.

– Чудесный вечер, не правда ли? – обратился к нему я, и он тут же хлопнул себя по заднему карману, проверяя, на месте ли кошелек.

И, наверное, я слишком явно задержался, восхищаясь новеньким «альфа‑ромео», припаркованным перед антикварным магазином, – иначе зачем бы его владелец как ошпаренный выскочил, встал у передней дверцы и на нас уставился. Где‑то чуть дальше от центра мы набрели на скверик, где, кажется, можно было бы немного посидеть, отдохнуть на скамейке, но ворота оказались закрыты на замок, а вывеска, криво прикрученная к решетке, гласила:

НЕ ЕСТЬ

НЕ ПИТЬ

НЕ ВКЛЮЧАТЬ МУЗЫКУ

НЕ ВЫГУЛИВАТЬ СОБАК

Стиснув ладонь Мириам, я сказал:

– Подчас мне кажется, что духом этого города, его главной движущей силой является навязчивый страх, что кто‑то где‑то, не приведи господи, будет счастлив.

– Фу, как стыдно.

– А что такое?

– Вы цитируете Менкена[315]– он так говорил о пуританах. И не ссылаетесь.

– Да неужто?

– Делаете вид, будто сами придумали. А ведь, кажется, обещали не врать мне.

– Да. Простите. С этой секунды больше – ни‑ни.

– Я выросла во лжи и никогда больше не стану с ней мириться.

Тут Мириам внезапно посерьезнела и рассказала мне о своем отце, слесаре‑лекальщике и организаторе профсоюза. Она его обожала – такой идеалист! – пока не выяснилось, что он маниакальный распутник. Зажимал фабричных девок в сортире. Выискивал их по барам и дансингам субботними вечерами. Мама была убита горем.

– Зачем ты его терпишь? – спросила ее Мириам.

– Так ведь что же делать‑то? – ответила мать и склонилась, всхлипывая, над швейной машинкой.

Мать Мириам умирала трудно. Рак кишечника.

– Это он ее им наградил, – сказала Мириам.

– Ну уж… Не слишком ли?

– Нет, не слишком. И ни один мужчина такого со мной не сделает.

Не помню, где и что мы ели – кажется, где‑то на Йонг‑стрит, сидели в отдельной выгородке бок о бок, соприкасаясь бедрами.

– Никогда не видывала, чтобы на собственной свадьбе человек выглядел таким несчастным. И каждый раз, как гляну, вы смотрите на меня.

– А что, если бы я не сошел тогда с поезда?

– Если бы вы только знали, как я‑то этого хотела!

– Да ну?

– А сегодня я все утро просидела в парикмахерской, а потом купила все эти обновки – специально для нашей встречи, – а вы ни разу даже не сказали, что вам нравится, как я выгляжу.

– Нет. Да. Нет, честно, выглядите вы потрясающе.

Было уже чуть ли не два часа ночи, когда мы добрались до здания на Эглинтон‑авеню, где была ее квартира.

– А теперь, судя по всему, вы станете притворяться, будто не хотите зайти, – сказала она.

– Нет. Д‑да. Мириам, не мучьте меня.

– Мне надо в семь вставать.

– А. Ну ладно. Наверное, в таком случае…

– Ах, да идем же, – сказала она и втащила меня за руку.

Теперь, когда все близится к концу, время начало тикать быстро, как счетчик такси. Скоро мне стукнет шестьдесят восемь, и Бетти, у которой такие вещи на контроле, наверняка захочет устроить по этому поводу в «Динксе» посиделки. Сентиментальная наша Бетти хочет, чтобы Зака, Хьюз‑Макнафтона, меня и еще кое‑кого из завсегдатаев посмертно кремировали, и тогда она поставит нас в урнах на стойку бара, лишь бы ей с нами не расставаться. Возможно, мне не следовало рассказывать ей о том, что сделала Флора Чернофски. После того как Норман на своем спортивном «мерседесе» врезался в опору линии электропередачи и разбился насмерть, она его кремировала и пепел разделила на части. Большую порцию поместила в специально сделанные песочные часы, а остальное пошло в таймер для варки яиц. «Так Норм всегда будет со мной», – сказала она.

Я не пойду на эти Беттины посиделки. Нечего тут праздновать. А кроме того, я стал теперь таким раздражительным старым мерзавцем, что уже и за себя не отвечаю. Вчера под вечер пошел в видеосалон возвращать фильм «Банковский сыщик», мою любимую ленту Филдса[316], а там юный балбес с конским хвостиком, к тому времени вставивший себе еще и кольцо в нос, мне и говорит:

– Ах‑ах! Что же вы обратно‑то не перемотали? С вас еще три доллара за перемотку.

– У вас есть шариковая ручка?

В недоумении он дает мне ручку, я сую ее в дырку и принимаюсь крутить бобину по часовой стрелке [Против часовой стрелки. – Прим. Майкла Панофски. ], не обращая ни малейшего внимания на то, что за мной выстроилась очередь из пяти человек.

– Что вы делаете?

– Перематываю.

– Да вы же год так будете мотать!

– Сейчас всего только три, сынок, а эту кассету я должен был сдать к пяти.

– Дайте сюда, папаша, и можете забыть об этих трех баксах.

Позавтракал сегодня поздно, а потом включил радио, решив послушать Мириам для разнообразия в прямом эфире. Ура! Оказалось, она как раз начинает читать письмо, пришедшее якобы от радиослушателя из Калгари.

Дорогая миссис Гринберг!

Я старый чокнутый дурень, из тех, о ком рассказывают анекдоты, – человек, отдавший лучшие годы жизни любимой женщине, а она взяла да и сбежала с мужчиной помоложе. Надеюсь, Вы разберете мой почерк, который стал совсем никудышным с тех пор, как меня опять разбил микроинсульт. Как Вы, конечно, поняли, образования у меня почти что и нет. Куда мне до тех слушателей, чьи письма Вы обычно читаете вслух. Нынче я на пенсии, а был сборщиком мусора и вторсырья – ха! ха! ха! Но все равно я надеюсь, что мне хватит грамотности, чтобы попасть в эфир. Я все еще скучаю по жене и не убираю ее фотографию с тумбочки у кровати, что стоит в моей комнатке в Виннибаго. Сегодня у Мэрилу день рождения, и мне хотелось бы, чтобы Вы исполнили песенку, которая звучала в столовой гостиницы «Хайландер» в Калгари, куда я возил ее праздновать ее тридцатилетие в 1975 году.

Я от той песенки помню всего несколько слов, но они очень подходят к моему теперешнему состоянию, а вот ни названия, ни автора музыки не припомню. Там слова такие:

В лунном свете вздымаю я руки пустые,

Трам‑тарам тара‑рам, дорогие черты…

А музыку, как я припоминаю, играли в основном на рояле, причем написал ее какой‑то знаменитый поляк. Постойте‑ка. Про него же фильм когда‑то показывали – с Корнелем Уайлдом, он еще болел туберкулезом, то есть тот пианист, а не Корнель. Я бы хотел, чтобы вы исполнили этот номер и посвятили его Мэрилу, на которую я не держу зла. Спасибо огромнейшее.

Искренне Ваш, УОЛЛИ ТЕМПЛ.

P. S. Мне и правда нравится классическая музыка, а уж до Вашей передачи я и вообще сам не свой. Одна из моих любимых пластинок, которую очень Вам рекомендую (может, поставите как‑нибудь в другой раз), – это «Избранное» Моцарта.

Мириам сделала паузу, а потом и говорит:

– Это письмо пришло от того же шутника, что уже писал нам, представляясь то Дорин Уиллис, то еще каким‑нибудь вымышленным именем.

Ч‑черт!

– Я прочитала его письмо вслух только для того, чтобы этот радиослушатель знал, что он меня не одурачил. А за его труды пусть ему будет награда – я поставлю для него Шопена, Этюд 1–12, опус 10 в исполнении Луи Лорти. Запись сделана в Суффолке, Англия, в апреле 1988 года.

Наша семейная лесная почта – этот «там‑там телеграф», а вернее сказать, игра в испорченный телефон – в последнее время шла с истерическим перенапрягом, так что и до меня донеслись кое‑какие обрывочные сведения. Например, о том, как Майк звонил Савлу.

– Держись за шляпу: папочка пишет мемуары!

– Я знал, что он что‑то задумал. Минуточку, извини. Нэнси, ты кладешь эту книгу не на ту полку. Она должна лежать там, откуда ты ее взяла… Прости, Майк. Мемуары, говоришь? Черт, вдруг его не захотят печатать? Это может совсем сломить его.

– Ну, сейчас купят всё, что касается Клары Чернофски, да и потом – он же знал кучу всяких знаменитостей.

– Слушай, это не ты мне говорил, что у Каролины какой‑то родственник крутой хирург‑ортопед?

– Да. И что?

– Нэнси, нет, это не совсем то место, где она стояла. Черт! Черт! Черт!.. Прости, Майк. Я бы хотел кое о чем посоветоваться. Если я отправлю тебе рентгеновские снимки, ты не можешь их ему передать?

– Чтобы опять разворошить то забытое дело о смерти или – как до сих пор выражается Кейт – исчезновении Бернарда Московича?

– Я тебе задал вопрос.

– Да. Конечно. Если ты настаиваешь…

Затем Савл позвонил Кейт.

– Ты слышала? Папочка собирается нас прославить.

– А почему ты думаешь, что один ты в нашей семье можешь быть писателем?

– Он тебе никаких набросков еще не показывал?

– Савл, ты бы послушал, как он по телефону‑то разошелся! Рассказывал старые истории, хохотал. Вспоминал звезд хоккея, которых видел в их лучшие годы. А еще у папы была интрижка с учительницей, когда ему было всего четырнадцать лет.

– Да ну, он нам лапшу вешает. Он говорил, да только я никогда в это не верил.

– Помнишь, как он нам лекции читал об опасности наркотиков? Так он, оказывается, когда был в Париже, день и ночь курил гашиш! Когда он говорит о прошлом, он молодеет прямо на десятилетия. Последнее время только прошлое его по‑настоящему и занимает.

Потом Майк позвонил мне.

– Папа, ты можешь обо мне писать что угодно, но только – пожалуйста – не задевай Каролину!

– А ты попробовал бы поговорить так с Сэмюэлом Пипсом[317]или Жан‑Жаком Руссо, хотя ты‑то ни того, ни другого и не читал, поди!

– Я не шучу, папа.

– Тебе не о чем беспокоиться. Как детки?

– Джереми прекрасно сдал экзамены за начальную школу. А Гарольд – вот, прямо сейчас, пока мы говорим с тобой, – пишет тебе письмо.

На следующее утро в десять позвонил Савл.

– Ты чего так рано встал? – поинтересовался я.

– Мне к одиннадцати к дерматологу.

– О господи! Проказа! Вешай трубку немедленно!

– Ты что, правда пишешь мемуары?

– Ну, в общем, да.

– Дал бы мне взглянуть. Папа, пожалуйста!

– Со временем, может, дам. Как Нэнси?

– А, эта. Она бросила в самую пыль мои компакт‑диски и измусолила авторский экземпляр «Читателя‑неоконсерватора». Помнишь, я тебе тоже экземпляр посылал? В общем, она вернулась к мужу.

Но по‑настоящему я взволновался, только когда позвонила Мириам, с которой я никак не мог поговорить уже полтора года. Когда я услышал, как она этим своим голосом обращается прямо ко мне, у меня сердце чуть наружу не выскочило.

– Барни, как поживаешь?

– Прекрасно. А почему ты спрашиваешь?

– Так у людей заведено, когда они долго друг с другом не общались.

– Хм. Ладно. А ты?

– Я тоже прекрасно.

– Ну так и всё, наверное? Поговорили?

– Барни, я тебя умоляю.

– Когда я слышу твой голос, как ты называешь меня по имени, у меня сразу руки трясутся, так что, умоляю, никаких «Барни» и никаких «умоляю».

– Мы прожили вместе больше тридцати лет…

– Тридцать один.

– …и по большей части чудесно. Неужто мы теперь не можем поговорить?