Я влюблена!

Прошел год, и я влюблена. Он тот самый. Впрочем, я и предыдущего считала тем самым, и того, кто был до него, тоже. Честно говоря, я так отчаянно хочу быть влюбленной, что любой из трех миллионов мог оказаться тем самым.

Но нет – этот, нынешний, безусловно, тот самый. Тот самый, единственный. Март, Хэмпстед, мы идем по серому, в колорите Моне, тротуару, держась за руки, и я влюблена. Правда, чувствую я себя ужасно, да и он полный болван, но я влюблена. Наконец‑то! Единственной силой воли. У меня есть он, и он мой.

– Забавная у тебя походка, – говорит он подозрительно насмешливым тоном. – Толстые так не ходят.

Я понятия не имею, что он имеет в виду. Отпускаю его руку. Я влюблена. Боже, какое несчастье!

Итак, вот он, мальчик из рок‑группы – первый мальчик из рок‑группы, которого я смогла заполучить. Безумно талантливый, очень красивый, но жутко ленивый и, безусловно, с проблемами. Его группа нигде не выступает, потому что он отказывается участвовать в «дерьмовых концертах» – он убежден, это ниже его достоинства. Он пишет четыре‑пять песен в год, а потом месяцами обсуждает каждую – можно подумать, они неделями возглавляли чарты и изменили мир, – между тем его записи на кассетах C90, все как одна несмиксованные и незаконченные, валяются на полу по всему дому. Он говорит, что ненавидит свою мать. За что, спрашиваю я, и он рассказывает длинную историю, в конце которой они с матерью ссорятся, он швыряет в нее крышку от маргарина Flora, и она падает в обморок. Я ничего не понимаю, но соглашаюсь, что все это просто ужасно.

Кстати, почему они едят маргарин Flora? Просто любопытно. Будь у меня столько денег, я бы каждый день ела масло. Даже когда мы начинаем встречаться и он переезжает в мою квартиру, мне не кажется, что он любит меня. Когда я пишу, он усаживается рядом и подробнейше объясняет, почему он талантливее меня. Если в компании он шутит и я смеюсь, грубит: «Чего ржешь? Можно подумать, что‑то поняла».

Моя семья его ненавидит. Как‑то раз к нам заглядывает мой брат Эдди, нечаянно проливает клубничный йогурт на замшевую куртку моего друга. Тот бешено орет на 13‑летнего мальчика, Эдди рыдает. Мы бежим из дома и курим на крыльце, а я тысячу раз прошу у Эдди прощения.

Кэз немногословна: «Он просто х… приблудный. Лучше сожительствовать с мышами на кухне. Он мужчинка‑недомерок с девчачьим именем – и это проблема».

Его зовут Кортни. Он и правда невысокий – определенно ниже меня – и очень худой. Я для него слишком большая. Вот это проблема. Кажется, выпрямлюсь в полный рост, и он сломается. Я курю много травки, чтобы похудеть и успокоиться.

Любовь – это наркотики, думаю я, куря до 11 утра. Любовь – это наркотики. Все, что вам нужно, – это наркотики.

И потом, я сама не подарок. Подросток, живущий в доме с отключенным электричеством. Просыпаюсь в два часа дня и ложусь на рассвете. Я довольно эксцентрична. Смогла получить потрясающую работу (веду на Четвертом канале ночное музыкальное шоу), добилась кое‑какой известности и обнаружила, что жизнь сколько‑нибудь известного человека состоит, по большому счету, из пьяных людей, подходящих к нему на концертах, чтобы сказать: «Ты дерьмо!» – и снова отойти. Не все говорят: «Ты дерьмо!» Некоторые говорят: «Ты супер!» – но в некотором смысле это еще хуже. Ведь если куча народу говорит, что ты дерьмо, просто долгом своим считаешь сообщить людям, говорящим тебе «Ты супер!», что много других людей считают тебя дерьмом и им, возможно, стоило бы ознакомиться со статистикой для окончательного вывода. И если пытаешься объяснить все это пьяная в хлам – а так обычно и было, – то через несколько минут собеседник смотрит на тебя с глубоким сомнением, извиняется и исчезает.

Итак, я в полном раздрызге и мечусь между воинственным пылом: «Я супер! Люди так говорят!» – и соплями: «Я дерьмо! Люди так говорят!» Я довольно часто падаю пьяная с лестниц. У Пита из Melody Maker я впадаю в слезливость и ночь напролет рыдаю под столом. Больше всего – а ведь всю жизнь мечтала вырваться из дому! – я скучаю по семье. Ночью, лежа в постели с Кортни – тем самым, с кем я могу заниматься сексом, умница! – я ловлю себя на воспоминании о кровати в Вулверхэмптоне, где спит сейчас моя сестра Принни, одна.

«Пусть я часто просыпалась в ее моче, но всегда чувствовала себя там в безопасности», – думаю я, глядя в темноту. Хорошо бы в постели со мной была сейчас Принни, а не Кортни. Малышка Принни с карамельными глазами, пахнущая печеньем, землей и щенками – теплотой. Если она просыпалась среди ночи, я рассказывала ей про Джуди Гарленд и гладила по волосам, пока не заснет. Кортни, проснувшись среди ночи, ноет, что у него редеют волосы, пока не провалится обратно в сон. А я остаюсь – растревоженная, подавленная. Без сна. Я и не подозревала, что можно чувствовать такое одиночество, лежа с кем‑то рядом. И все же я полна абсолютной решимости оставаться влюбленной. Очень может быть, это вконец меня доконает. Эта любовь – как урок и покаяние. Вряд ли Кортни убьет меня – значит сделает меня сильнее. Я буду таким образом учиться. Я много слушаю Дженис Джоплин. Я верю, что любить – значит страдать. Как бы то ни было, думаю я, это восхитительно. Я дура. Я такая дура!

Любовь как женское белье – это наше бабское дело. Женщины созданы для того, чтобы влюбляться. Если задуматься о том, какие трагедии могут постигнуть женщину, то за вычетом войны и увечья остается только мысль о том, каково быть нелюбимой и, следовательно, нежеланной, – она и вызывает наибольший ужас. Пускай Елизавета заложила основы Британской империи, она так и не вышла замуж – бедная, бледная, раскрашенная ртутью королева. Пускай Дженнифер Энистон, красивая, успешная миллионерша, живет в Лос‑Анджелесе в доме на берегу океана, пускай ей отродясь не приходилось отстаивать с насморком очередь в отдел возврата TopShop, чтобы все‑таки вернуть им пару сапог. Все равно целое десятилетие после того, как ей стукнуло тридцать, выпало из жизни – она ведь не смогла удержать сначала Брэда Питта, а потом Джона Майера. Принцесса Диана такая невезучая! Шерил Коул такая одинокая! Хилари Суонк и Риз Уизерспун получили «Оскар», но мужья их бросили!

Язык выдает наше мнение о незамужних женщинах – почувствуйте разницу между «холостяками» и «старыми девами». Холостякам весь мир открыт для игры. Старые девы должны его завоевывать, и быстро. Ценность женщины определяется, как на рынке, спросом: если она не замужем, значит, нежеланна, и поэтому – если это затягивается надолго – становится еще менее желанной.

Женщины отлично знают, какое значение придается замужеству, так стоит ли удивляться, что они одержимы идеей любви и отношений. Мы думаем о них все время. Когда я пытаюсь объяснить мужчинам, как женщины представляют себе возможные отношения, они тут же настораживаются. Впрочем, если завести этот разговор с женщинами, то и они сконфузятся, узнав себя. Возьмем, к примеру, обычный офис, любое место, где работают люди. Само собой, сотрудники обоего пола будут флиртовать, более или менее заметно для любопытных наблюдателей. Мы все это знаем.

Но если бы существовал какой‑нибудь шлем для чтения женских мыслей, то любой мужчина, надевший его, мгновенно пришел бы в ужас, столько скрытого женского безумия ему открылось бы.

Видите женщину там, в углу? Менеджер отдела, совершенно нормальная, никаких психозов, приятная и легкая в общении со всеми сослуживцами. Ни к кому в офисе, насколько известно, она особых симпатий не питает, а сейчас, кажется, занята тем, что пишет длинное важное сообщение по электронной почте. Но знаете ли вы, что она делает на самом деле? Она думает о парне, сидящем за пять столов от нее, с которым и говорила‑то раз десять от силы. «Если бы мы поехали куда‑нибудь вместе, то уж точно не в Париж, он ведь был там с предыдущей пассией, – думает она. – Я знаю. Он однажды упомянул об этом. Я помню. Не собираюсь таскаться вокруг Лувра, когда он сравнивает меня в моем весеннем плаще с ней в ее весеннем плаще. Хотя весной мы вряд ли поедем, во всяком случае – учитывая, какие у нас отношения сейчас, – если бы он сделал первый шаг сегодня, мы смогли бы куда‑нибудь отправиться самое раннее (подсчитывает на пальцах) в ноябре, в самую слякоть, и волосы у меня висели бы, как сосульки. Пришлось бы таскать зонтик».

«Но, – продолжает она, сердито печатая, – если бы у меня был зонтик, то мы не смогли бы взяться за руки, потому что в одной руке я держала бы этот чертов зонтик, а в другой – сумку. Вот дерьмо. Если только!.. Если только! Если только я не распихала бы все нужное по карманам! Тогда мне не пришлось было тащить сумочку в Лувр. Ну, и осталась бы без запасных колготок, и если бы эти забрызгались, ходила бы с голыми ногами, в такую‑то холодрыгу! Ноги совсем посинеют, я стану из‑за этого дергаться, и когда мы вернемся в отель трахаться, буду прятать их под полотенцем, а он подумает, что я ему голову морочу, и бросит меня. Какого черта! И что ему вздумалось поехать в Париж в ноябре? Я ненавижу его».

Ей даже не очень нравится этот парень. Она с ним и не говорила почти. Если бы он пригласил ее выпить, она бы, вероятно, отказала. У нее нет желания вступить с ним в отношения. И все же в следующий раз, когда он заговорит с ней, она будет держаться чуть суше, а он – в самых безумных фантазиях – и не приблизится к разгадке, с чего бы это. Скорее всего, только плечами пожмет: может, у нее менструация или просто плохой день.

И никогда, никогда не натолкнется на простую истину: что они провели вместе в Париже отвратительный уик‑энд и расстались из‑за каких‑то колготок.

Я воображаю возможные отношения всегда. Постоянно. Господи, в юности я так из‑за этого убивалась! Я вообще почти не существовала в реальном мире. Жила в какой‑то… Секс‑Нарнии. Моя личная жизнь была захватывающей, прикольной и полностью выдуманной.

Первый серьезный роман у меня был с известным в те времена комиком и разворачивался целиком и полностью в моей голове. Я никогда с ним не встречалась, не разговаривала, даже в одной комнате не была – тем не менее однажды в поезде, между Вулверхэмптоном и лондонской станцией Юстон, я пережила один из самых потрясающих романов в жизни. Полностью вымышленный. Мы бы банально встретились на вечеринке, думала я. Мы бы стебались, как в фильме «Его девушка Пятница», жутко понравились друг другу и стали бы вместе писать и наконец перешли бы к стадии чумового секса. Пока поезд мчался через Ковентри, я представляла себе наш дом, наш ужин, наш круг общения, наших домашних животных. К тому времени, как я доехала до Регби, наша пара уже звездила в телешоу Вогана, посвященном нашему новому проекту – легкой романтической комедии, побившей рекорды кассовых сборов.

– Но работа над сценарием омрачилась трагедией, разве нет? – спрашивал Терри Воган[28], подавшись вперед и делая знаменитое «проникновенное лицо».

– Да, Терри, – решительно произносила я. И замечала, как наплывает первая камера, давая крупный план. – Где‑то на полпути мы… мы потеряли своего первенца. Я была опустошена, раздавлена. Такой любимый, такой желанный! Пережить такую потерю… У меня как будто сердце из груди вырвали!

Знаменитый комик молча обнимает меня.

– Кэтлин потрясающе держалась, – вставляет он, утирая глаза манжетой. – Она и не думала бросать работу. Днем она была львицей. А ночью – ночью мы рыдали вместе, пока не заснем.

И вот оно, одно из самых известных интервью в карьере Вогана – не в последнюю очередь потому, что камера поймала слезу и на его щеке, когда он, закругляясь, объявлял PJ & Duncan с новым синглом «Приготовьтесь к драке». Воображая все это, я с горя впала в такую истерику, что, добравшись до Юстона, вынуждена была бежать в дамскую комнату и совать голову под холодную воду. Даже сейчас – спустя 17 лет – я могу по‑прежнему расчувствоваться, вспоминая это. Один из самых запоминающихся моих романов! За полуторачасовую поездку я встретила любовь всей моей жизни, завоевала «Оскар», потеряла ребенка, чуть не свихнулась от горя, выжала из Терри Вогана слезу в прайм‑тайм на канале Би‑би‑си‑1 и вдохновила PJ & Duncan на второй альбом «Слишком много слез (для Прекрасной Дамы)».

На Рождество он взорвал чарты, а в видео включили мое фото – черно‑белую классику в роскошной рамке. Я выглядела благородно, и PJ & Duncan пели мне по колено в снегу. Разумеется, я знаю, что все сущее безумие. И, возможно, это малость экстремальный пример. Малость. А на практике все это здорово осложнило произошедшую в итоге встречу в гостях с тем самым комиком – подруга, заметив, что я пьяна, вынуждена была буквально выволочь меня из комнаты, твердя: «Не вздумай лезть к нему с разговорами! Пойми наконец, что все это было только в твоей голове! Вам нечего на самом деле вспоминать!» Почти у каждой моей знакомой есть подобная история. Их десятки: истории женщин, одержимых знаменитостями, коллегами или кем‑то, с кем они годами были едва знакомы; женщин, живущих в параллельном воображаемом мире, выдумывающих бесконечные сюжеты и сценарии того, чего в действительности никогда не было.

Если мне вдруг приходится искать логическое объяснение этому безумию, я предполагаю, что эти выдуманные страсти – эволюционно необходимое побочное следствие принадлежности к женскому полу. Наша способность к продолжению рода очень уж ограничена во времени (до менопаузы нам отведено пожалуй что лишь несколько серьезных, перспективных в репродуктивном смысле отношений), а эмоционально насыщенные фантазии, своего рода «пробные запуски», позволяют женщинам мысленно примерить возможные отношения и посмотреть, насколько они жизнеспособны. Как компьютер управляется с помощью алгоритмов. Но эта способность к лихорадочному порождению воображаемых страстей часто вторгается в реальные отношения, стирая между ними грань. Иногда это вполне невинно. У кого нет подруги, которая так страстно обожает своего возлюбленного, что всем, кто их знает, это кажется непонятным? В предвкушении вашей первой встречи она живописала вам нечто среднее между Индианой Джонсом, Бараком Обамой и Виталием Кличко. И вот вы наконец встречаетесь, и что же? Перед вами пришибленное нечто, сморчок в очках.

«И как только меня угораздило поехать с ними на выходные», – печально думаете вы, наливая себе тройную порцию выпивки.

«Она встречается с Нолем без палочки из Ниоткуда точка ком».

Разумеется, если связь по тем или иным причинам не приносит удовлетворения, непрочна или бесперспективна, то умение жить в воображаемых отношениях оказывается бесполезным. И я, и мои подруги, все мы это проходили: стоит начать с кем‑то встречаться по‑настоящему, как мы загоняем себя в черную дыру парадоксального убеждения, будто бы в любви все не так, как кажется, отношения полны тайных знаков и скрытых смыслов. Убеждения в существовании универсального закона, согласно которому парень может питать к вам безумную любовь и мечтать провести с вами остаток своей жизни, но выражать это до того тонко, что только самая проницательная и решительная женщина способна распознать его истинные желания. Это такой «Код да Винчи »: если мужчина ужинает с вами, а после прощается и не звонит две недели, значит, он ставит перед вами тайную задачу, которую – с помощью алгебры, древних свитков и телефонных исповедей подругам – вы можете расшифровать, решить и в конечном счете выйти замуж, то есть победить.

– Послушай, что он пишет, – говорит подруга – «Рэйчел, рад был с тобой повидаться! Великолепный вечер! Стоило бы когда‑нибудь это повторить». Довольно‑таки уклончиво, да?

– Правда, очень уклончиво, – соглашаюсь я.

– Но, понимаешь, – Рэйчел переходит на особый, «с безуминкой» тон, как все женщины во время подобных разговоров, – он отправил это в четыре часа дня.

Она делает паузу. Я хмыкаю в замешательстве.

– В четыре часа дня! – повторяет она с нажимом. – То есть он еще был на работе, когда посылал сообщение! И, возможно, боялся, что кто‑то подсмотрит через плечо и прочитает, и специально писал так, немного прохладно. И знаешь, он подписал там внизу «XXX». Это как бы возвращает интимность, да?

– Рэйчел, – говорю я. – Ты ставишь «XXX» под сообщениями в налоговую инспекцию. Все так делают.

– Я посмотрела его страницу в «Фейсбуке», так вот, он изменил раздел «Любимые песни» – добавил Here Comes The Hotstepper Ини Камозе. А мы говорили об Ини Камозе за обедом!

– Рейчел, по‑моему, если бы он тебя любил, то просто… ну, провел бы с тобой намного больше времени и сказал бы что‑то вроде: «Ты мне правда очень нравишься», – замечаю я.

– И все же, как по‑твоему, в этом ведь есть что‑то… значимое? – умоляет Рейчел. – Ты вряд ли будешь менять что‑то в «Фейсбуке» безо всякой причины. Это сообщение для меня.

Так проходит час, и я оставляю всякие попытки убедить ее, что все это вообще ничего не значит. Нечего и пытаться. Даже если заорать, как корабельная сирена: «Он просто на тебя не запал!» – это не поможет. Сразу ясно, что женщина встречается не с тем мужчиной, если она много говорит о том, чего на самом деле не происходит. А вот если женщина нашла подходящего человека, она просто… исчезает месяцев на шесть, а затем возникает с блестящими глазами и обычно фунтов на шесть тяжелее. «Ну и как он?» – спрашиваете вы, готовая к обычному словоизвержению о том, что он говорит и делает, и мольбам выдать аналитическое заключение о том, что это значит, если его любимый фильм – «Звездные войны» («Застрял в подростком возрасте – или это в нем говорит его «внутренний ребенок?»).

Но она до странности молчалива.

– Это просто… хорошо, – говорит она. – Я действительно счастлива.

Когда часа через четыре она хорошенько надерется, то выдаст одно, ослепительно откровенное, признание, до чего он хорош в постели.

– Честно говоря, у него такой пенис, что еще чуть‑чуть, и пришлось бы вызывать неотложку, – выдает она с неописуемой радостью. И на этом, как правило, обсуждение заканчивается. Чаще всего – навсегда. Вы перестаете говорить о проблемах, когда они решены. Вы больше не наблюдатель, а участник. У вас нет времени на всякую фигню.

Я говорю о Кортни со всеми. Я зануда. Наши отношения кажутся мне гигантской головоломкой – бесконечным экзистенциальным и эмоциональным тестом, и если я достаточно глубоко в них погружусь, то пройду тест с результатом «Настоящая любовь». В конце концов, есть все, что нужно, чтобы мы были идеальной парой: он мужчина, я женщина, и мы живем в одном доме. Все остальное – совместимость, вежливость, нежность, отсутствие желания убить друг друга – это мелочи, и я смогу ловко обойти их, если очень постараюсь.

Кэз несет на себе основную тяжесть моих попыток разгадать эту шифровку.

Недавно я нашла телефонные счета из той эпохи. В них колонки цифр – точное время моих еженощных разговоров: с 11 вечера до часа ночи, двух часов, трех часов. Минуты разговора. Просто удивительно, сколько всего можно наговорить вместо единственно важной вещи, сказать которую вы боитесь: «Ничего не выходит».

Проблема в том, что я сама проблема. Кортни просто несчастен. Я это знаю. Нутром чую. Когда я найду способ сделать его счастливым, то все будет хорошо. Он сломан, и я должна его починить – тогда в наших отношениях начнутся перемены к лучшему. Да, это сложно, но таков первый этап любви: я исправлю все плохое, что есть в нем, и он наконец станет тем, кем тайно является глубоко внутри. Тайно, внутри, он любит меня по‑настоящему. Я буду стойкой и добуду доказательства. А если ничего не выходит, так это просто потому, что я недостаточно старалась.

И я добываю доказательства. Я нахожу его дневник. Его нет дома, и я знаю, что не должна читать, но читаю, ведь это в наших общих интересах. Если это и низость, то благая. Бывают и такие. Низость ради любви. Ведь если я узнаю, что он думает на самом деле, наши отношения наконец расцветут. Записи вполне однозначны. «Она ненормальная, – пишет он обо мне. – Когда она начнет водить меня на вечеринки знаменитостей? Я застрял дома и схожу с ума от скуки. Когда это принесет пользу моей карьере?»

Дальше я читаю, что он все еще влюблен в девушку из своего родного города, которая бросила его три года назад.

В моей расшифровке Кортни просто чувствует себя в наших отношениях «неуверенно», и я удваиваю свои усилия. Я покупаю нижнее белье от Энн Саммерс, в котором выгляжу как дешевая проститутка. Я готовлю для него: непрерывная череда куриных супов, пирогов и пирожных – все, чтобы сделать наш дом уютным. Я глажу его по голове, когда он жалуется, как мало успеха у его группы, и подавляю в себе музыкального журналиста, шепчущего у меня в голове нечто вроде: «Почему бы вам не сыграть пару чертовых концертов? Может, куда‑нибудь и пробились бы!» Я устроила для нас свидание в ресторане. Вы только посмотрите! Заказываю столик! Как взрослая! Но за полчаса до назначенного времени он звонит мне из пивного бара.

– Встречаемся с группой. Могу опоздать, – говорит он слегка заплетающимся языком.

– На сколько? – спрашиваю я, накладывая тушь на ресницы.

– Часа на два… – предполагает он.

– Ох, ну ладно! – весело говорю я.

Я знаю, в каком он баре. Я иду туда и сижу на пороге, курю, ожидая его.

Когда он наконец появляется, то объясняет, что уже «не голоден» («съел булку с ветчиной»), и мы едем на метро домой.

Я сижу рядом с ним на велюровом сиденье, и пока он сбивчиво и немного бессвязно болтает о «встрече», воображаемые отношения с ним – те, где есть он, сломленный и непонятый, и есть я, выхаживающая его, – понемногу перерождаются совсем в другие «воображаемые отношения», где все совершенно иначе. В этих новых «отношениях» я ору: «Почему ты такая задница? Если ты меня не любишь, то просто скажи!» – и разбрасываю вещи по комнате. Я подавляю эти мысли. Им нет места в моем плане, по которому мы проведем остаток дней вместе, блаженно счастливыми. Чтобы твердо держаться мечты, я по дороге домой покупаю литр виски. Легко представлять себе счастье, если ты очень‑очень пьяная. Помню, как пыталась объяснить все это полиции, когда она в два часа ночи явилась к нам домой. Мы оба были мертвецки пьяны, и Кортни с воплями гонялся за мной по всему дому, а когда я заперлась в ванной комнате, пытался вышибить дверь. Полицейскому около 55 лет. Грубая куртка и тяжелые ботинки делали его еще старше и солиднее, особенно по сравнению с теми, кто стоял перед ним: плачущая пьяная девчонка‑подросток в ночнушке и 26‑летний мужчина в джинсах и рубашке «в огурцах», трясущимися руками пытающийся закурить. Спьяну мне кажется, будто полицейский излучает синий мигающий свет, но это мигает маячок патрульной машины, заехавшей на тротуар.

– Мы получили звонок о нарушении, – говорит он под треск рации. – Визги и крики в два ночи. Не очень приятно для соседей. Что происходит?

Этот полицейский непохож на моих друзей. Он большой и твердый, он мужчина, и он логичен: я не могу объяснить ему, что у нас просто трудный период в отношениях, что я пытаюсь превратить Кортни в кого‑то другого, а Кортни проецирует на меня свою неуверенность и пытается каким‑то образом отомстить своей матери за то, что упала в обморок, когда он бросил в нее крышку от маргарина.

Этот полицейский не собирается слушать ничего такого – даже если бы он согласился на выпивку, которую я ему предложила в жалкой попытке быть гостеприимной и нормальной. Я немного удивлена, что он отказывается, – когда я захлопнула дверь в прежней квартире и пожарным пришлось ее взламывать, мы все потом пили пиво во внутреннем дворике, и я пересказывала им какие‑то сплетни про Oasis.

Пожарным просто больше нравятся вечеринки, думаю я, а вслух обещаю полицейскому, что мы теперь станем вести себя тише и что все это просто недоразумение.

– Обычная семейная ссора, – говорю я, провожая его. Это звучит совсем по‑взрослому. Взрослые так говорят о своих отношениях в «Жителях Ист‑Энда». Так что я веду себя совершенно как взрослая.

Несколько дней спустя я выскакиваю из дома с глупой новой – теперь уже старой – собакой и иду в парк. Я лежу под деревом – в пальто, наброшенном поверх ночнушки, – и смотрю вверх на листья. Я закуриваю косячок – очень маленький. Уместный в два часа дня.

«Люди вокруг нас – зеркала», – размышляю я. Собака бултыхается в озере. Я наблюдаю, как она плещется в воде.

Вы видите свое отражение в их глазах. Если зеркало правдивое и гладкое, то вы видите вашу истинную сущность. Так вы и узнаете, кто вы есть. С другими людьми вы могли бы быть другим человеком, но все, что вам нужно, – это обратная связь, чтобы познать себя.

А если зеркало разбито, или треснуло, или поцарапано – еще затяжка, – то отражение врет. И вы начинаете верить, что вы и есть это… негодное отражение. У Кортни в глазах я вижу сумасшедшую властную женщину с чудовищно огромным состоянием, которая пытается его погубить. Я делаю паузу.

Я люблю его, но он меня ненавидит. Вот что я вижу. Мне придется попросить Кортни уйти. Я не могу больше с ним жить.

Я иду домой.

Кортни не уходит.

– Я не уйду, пока не найду квартиру не хуже этой, – твердо говорит он. – Я не собираюсь жить где‑то в дерьме. Не собираюсь порвать с тобой и жить в хреновом… Криклвуде. Это несправедливо.

Этим вечером он объявляет, что мы больше не будем трахаться. «Я слишком подавлен, чтобы с тобой трахаться, – говорит он. – Траханье с тобой еще больше все испортит».

Зеркало становится темнее. Я почти не вижу своего лица.

Выбраться за город на выходные – вот что нам нужно! Свежий воздух и сельская местность. Нам просто нужно выехать из Лондона. Это из‑за Лондона у нас проблема – Лондона с его Криклвудом, которого боится Кортни. Это Лондон выводит нас из равновесия. Все будет хорошо где‑нибудь в другом месте.

Какие‑то друзья Кортни записывают новый альбом в Уэльсе и приглашают нашу группу на уик‑энд. Для нашего окружения мы с Кортни по‑прежнему жаркая парочка: поп‑звезда и юная телеведущая, гуляющие всю ночь напролет. Только Кэз знает правду – еще бы, все эти телефонные звонки в два часа ночи. И вот она сидит напротив меня в поезде, отбывшем от Паддингтона в западном направлении. Я пригласила ее в последнюю минуту – заманила возможностью тусить с известной группой и пить сколько влезет.

– Я бы не поехала, если бы группа мне нравилась, – отвечает она на мою просьбу. – Но, на мой взгляд, это кучка придурков, так что я приеду. Выпить море шампанского за счет знаменитых задниц – долг истинного революционера.

Мы все заказали напитки в баре поезда – вечеринка прямо там, в поезде, и началась. Я читаю журнал Private Eye и смеюсь. На третий раз Кортни вспыхивает:

– Прекрати. Ты уже все продемонстрировала.

– Я просто… смеюсь, – говорю я.

– Нет, это не обычный смех, – напирает Кортни. Он тут самый пьяный. – Ты так смеешься только среди других людей.

Все затихли. Всем неловко.

– Я думаю, что она просто… смеется, Кортни, – резко говорит Кэз. – Впрочем, охотно верю, что ты слышишь это впервые и что тебе от этого не по себе.

Я пинаю Кэз под столом, чтобы заткнулась. Это мне не по себе: я подпустила ее к нашей мрачной тайне. Это личное. Я обязана взять все под контроль. И просто больше не смеюсь.

В Рокфилде осенью невыносимо красиво: в сравнении с уэльской осенью английское лето кажется простецким и плоским. Иней покрывает горы вдали. Кортни исчезает «почистить перышки» (в бесчисленный раз крутиться у зеркала и возиться с волосами несколько часов, надув губы), а мы с Кэз остаемся у дороги и набиваем рот ежевикой, потом гоняемся как дети друг за другом по всему полю. Воздух жесткий как кремень. Я истерически смеюсь и вдруг ловлю себя на тревожной мысли.

– У меня изменился смех? – вопрошаю я. – Он больше похож на… лондонский?

– Это, без сомнения, самый глупый вопрос, который мне когда‑либо задавали, – отвечает Кэз. Она подбирает упавшие ветки и лупит меня по заднице, пока я не падаю на землю, плача от смеха.

Это та самая студия, где Queen записали «Богемскую рапсодию». С криками «Что бы сейчас делал Фредди?» мы открываем шампанское и разливаем его в большие стаканы. Я сразу проливаю свой стакан на микшерный пульт, кричу: «Вы знаете, Фредди сделал бы именно это! Это как будто бы его дух внутри меня!» – и пытаюсь стереть шампанское с кардигана. Кортни взволнован. Он оказался в надлежащей студии. «Наконец‑то я дома!» – говорит он из кресла, где, скрючившись, наигрывает на одной из гитар группы – дорогущей «Мартинес». Он начинает играть пару своих хитов, но с новым текстом, «который я написал для себя».

Группа слушает вежливо, но с явным желанием, чтобы он замолчал.

– Ооо! Это спонтанная импровизация! Можно мне написать рецензию? – вмешиваюсь я, пытаясь изменить настроение.

– Нет, пока не научишься писать, – отвечает Кортни, наигрывая нечто в соль миноре и попыхивая сигаретой. Я так смущена, что принимаю экстази, единственно чтобы что‑то сделать с лицом.

Когда препарат растворяется внутри меня, а большая часть комнаты тает в тумане, я вижу Кэз, спокойно наблюдающую за мной. До сегодняшнего дня я не видела ее несколько месяцев – так долго, что почти забыла, кто я, когда я с ней. Ее лицо становится зеркалом: я вижу в нем отражение девочки‑подростка с расширенными от наркотиков зрачками. Девочка одиноко сидит на стуле и выглядит ужасно усталой, хотя я тараторю без передышки.

Да, она настоящее зеркало, думаю я. Я должна смотреть в нее чаще. Я вижу там себя. Я вижу хорошее и плохое – и узнаю это лицо. Я понимаю, что не видела его страшно долго. С самого детства.

Мы смотрим друг на друга вечность – старый, добрый пристальный взгляд, прикованный к лицу.

Наконец Кэз приподнимает бровь. Я знаю, что она говорит.

Она говорит:

– Ну и?..

Я беззвучно отвечаю:

– Я его ненавижу.

Она, так же беззвучно:

– Это потому, что он идиот. Они все идиоты.

Я сажусь на пол рядом с Кэз. Так мы сидим, кажется, вечность, наблюдая за Кортни, группой и какими‑то хихикающими девицами, возникшими словно бы из ниоткуда.

В студии определились некие ритмы. Люди, сидящие кружком, склоняются, как лепестки хризантемы, – нюхнуть кокаина – и снова откидываются, втирая его в нос. Бурная болтовня. Медленные поцелуи в углах – и триумфальные возвращения в толпу. Люди с гитарами, лицом друг к другу. В стиле битлов начинают песню и вдруг обрывают, разражаясь лающим смехом, прежде чем начать другую.

У нас с Кэз есть маракасы. Мы встряхиваем их в собственном ритме – «саркастические ударные», иначе не скажешь. Время от времени кто‑нибудь просит нас заткнуться, но через минуту мы снова беремся за свое, совсем тихонько. И чувствуем себя счастливыми.

Из угла на полу все остальное напоминает сцену из телевизионной постановки. Это похоже на игру. Пока я не подошла и не села рядом с Кэз, я тоже участвовала в шоу. Но сейчас, сидя с ней, я вижу, что меня там нет. Меня нет в этой выдуманной истории. Меня там никогда не было. Я всего лишь зритель, смотрящий дома телевизор. Так, как мы с Кэз привыкли. Я сжимаю ее руку. Она в ответ стискивает мою. Свободными руками мы все трясем маракасами в ритме этого телешоу. Я никогда не держала Кэз за руку. Может быть, мы просто‑напросто пьяны. Зря мама не давала нам экстази, когда мы были маленькими. Мы бы гораздо лучше ладили.

Не знаю, сколько мы сидим так, когда подходит Кортни и устремляет на нас взгляд. Он по‑прежнему держит дорогущую «Мартинес» и бренчит на ней – эдакий «Алан из Долины», только в замшевой куртке и с редеющими волосами.

– Здравствуйте, дамы, – надменно произносит он.

В ответ мы встряхиваем маракасами. У меня расширены зрачки. У Кэз они как блюдца.

– Привет, Кортни, – говорит Кэз. Ей превосходно удается вложить прорву ненависти в каждую букву его имени, по видимости оставаясь в рамках приличий.

– Мы все интересуемся – не могли бы вы перестать трясти маракасами? – с преувеличенной вежливостью продолжает Кортни.

– Боюсь, что нет, – говорит Кэз столь же вежливо.

– Почему? – спрашивает Кортни.

Его вежливость становится ледяной.

Возникает пауза.

– Потому что ты полный хрен, – ответствует Кэз, будто королева, приветствующая верховного комиссара в Заире на приеме у бассейна. Она встряхивает маракасом, отмечая знаки препинания.

Я не успеваю остановиться и разражаюсь смехом – оглушительным, абсолютно несексуальный хрюком.

– Он, – ликую я, оглушенная откровением, – полный хрен!

– Полный хрен, – официально подтверждает Кэз, тряся маракасом.

– Господи, ты что, правда, не можешь справиться с дурью? – обращается ко мне Кортни. – Ты себя ставишь в неловкое положение.

– Дело в том, – говорю я Кэз, начисто игнорируя Кортни, – дело в том, что я даже не могу порвать с ним, ведь я, начнем с этого, никогда не была с ним связана. Я все это вообразила.

– Полный воображаемый хрен, – подхватывает Кэз.

Мы в унисон встряхиваем маракасами.

– Кортни, я собираюсь поехать домой и сменить замки, – весело объявляю я.

По‑прежнему держась за руки, мы с Кэз встаем.

– Мы сейчас вызовем такси, – сообщаю я всем в студии. – Спасибо, что были с нами. Я прошу прощения за короткое замыкание микшерного пульта из‑за пролитого шампанского. Тут я сплоховала.

Кортни что‑то кричит, но мне уже не слышно. Мы с бешеной скоростью покидаем комнату, изо всех сил спеша поймать такси, чтобы добраться до Лондона. У стойки администратора, едва мы заказали такси, я понимаю, что забыла нечто очень важное.

– Жди здесь, – говорю я Кэз.

– Ты куда? – кричит она.

– Стой там! – ору я, убегая назад по коридору.

Я врываюсь в студию. Всем становится лучше. В устремленном на меня взгляде Кортни гармонично смешались ярость, жалость к себе и чертова прорва кокаина. Но, похоже, он примет меня обратно, если я хорошенько попрошу прощения. Если извинюсь по‑настоящему. Если я люблю его. Если в глубине моего сердца живет любовь.

– Можно мы оставим себе маракасы? – спрашиваю я.